Тайна трех

Мои сны и размышления о красноглазых голубях стоили мне семь тысяч пятьсот сорок три рубля, когда в конечном итоге я уснула в аэропорту в обнимку с рюкзаком и пропустила вылет рейса. Теперь в Калининграде придется ночевать в арендованной машине, потому что на отель не хватит.

Я не хотела есть. Хоть за это спасибо моему измученному неврозами телу. За восемь проведенных в аэропорту часов купила в «Счастливой Булке» бутылку воды и один хот-дог с картофельной начинкой, взяв детскую порцию. Даже воздушный шарик на кассе подарили.

Пока ждала следующий борт, я стояла в зоне региональных вылетов, рассматривая самолеты, так похожие на клювы журавлей. Прямо над залом проходил коридор с прозрачным стеклом, по которому шагали пассажиры международных рейсов.

Почувствовав тепло в центре спины (от инфракрасного прицела, бегающего по коже, ощущения такие же?), я обернулась и подняла глаза к стеклянному коридору. Сверху на меня уставился парень. Красный чемодан с ручной кладью, широкие белые спортивные брюки, бежевая толстовка с накинутым на голову капюшоном, на шее толстые наушники и… красные кожаные перчатки с обрезанными пальцами на руках.

Он стоял за стеклом, пока за его спиной текла река таких же белых ходоков: кто в шортах, кто в шлепанцах, кто в бейсболках.

Так представлял себе свободу Максим Воронцов? Сменой щегольского элитного гардероба на оверсайзные худи? Одежда на два размера больше не понизит градус его страха в два раза. И неужели не нашлось других пересадочный рейсов, кроме как в Нижнем?

Я летела на запад, он на восток. Вот только он был вороном, а не журавлем. Он никогда не вернется следом за своей парой, он попросту сменит ее на новую ворону.

Максим вытянул руку, прикасаясь красной перчаткой к стеклу.

Когда-то он так же вытянул руку в моей спальне, когда пришел после приступа аллергии и я тестировала его – способен ли он сесть за руль. Сняв с пластиковой палки шарик «Счастливая Булка», я отбила его кончиком пальцев, вытянув ногу в вертикальном шпагате.

Думаю, Максим улыбнулся, хоть глаз его я не видела. Когда шарик вернулся мне в руки, я сдавила его тесным объятием, резина лопнула, зацепившись за край молнии. Пассажиры рядом охнули. Хрупкое воздушное счастье разнесло на ошметки, оставшиеся под ногами. Я подняла глаза и увидела, что в подвесном коридоре больше не было белого пятна и двух красных перчаток.

– Задние двери заклинило: не успели починить. В багажнике летняя резина: не успели на склад сдать. На стекле трещина от камня: не успели в страховую заявить. Скидки не будет. Берете? У вас стажа нет. Наверняка вернете еще и поцарапанную, – уставился на меня сотрудник проката машин, обходя вокруг старенького красного «Опеля». – С вас шесть тысяч за первые два дня, – закатил он глаза.

Термометр на приборной панели показывал плюс десять.

Слушая особенное «зимнее» щебетание птиц на ветках, я вбила в навигатор локацию. Птицы чувствуют время иначе. В августе они щебечут по-зимнему – отрывисто, с паузами. В феврале заливаются, как разблокированный пальцем смартфон, – их оживляют прикосновения солнечных лучей.

«Поехали», – надавила я на кнопку старта маршрута.

В будке у шлагбаума въезда на территорию Куршской косы мне выдали брошюрку с точками, где можно остановиться и что посетить. Мне нужна только одна – точка на орнитологической станции Фрингилла, куда вернулся Костя.

Я припарковалась: повезло, что не было других машин. Вдоль дороги раскидало палатки с сувенирами, среди которых оказался и домик с кассой, куда я направилась, толкнув калитку, но та не поддалась. С внутренней стороны ее удерживала цепочка на гвоздике. Рядом никого. И в палатках, оказалось, тоже никого нет.

«Время работы с 9:00 до 17:00», – гласила вывеска на стекле, а было уже шесть вечера.

– Закрыто!

Но уезжать я не собиралась. Может, для туристов и закрыто, но вон там на территории видны постройки. Выдернув гвоздик, я аккуратно пробралась к избушке, что стояла на четырех пнях и еще столько же служили ступенями. Высоченная треугольная крыша. Два окошка и резная дверь. Над дверью табличка – «Офис».

Я поднялась по пенькам, на которые в нетрезвом состоянии лучше не забираться, чтобы не сломать шею, и постучала. Три раза постучала. Потом пятнадцать. Потом восемьдесят один. Если бы была примета – сколько раз дятел постучит клювом (или кулаком в избушку), столько и жить осталось, я бы настучала себе больше двухсот лет.

Перестану стучать – и наступит конец. Здесь никого. Кроме меня. Единственной Журавлевой – так себе птицы, так себе журавля – окольцованной орнитологом Фрингиллы.

– Эй! Что вы тут делаете? – раздался за спиной звонкий недовольный голос. – Это закрытая территория. Читать не умеете? Обнаглевшие туристы, спаси господи!

Я еле удержала равновесие, оборачиваясь. Ко мне приближалась девушка в распахнутом красном пуховике. Ей оставалась пара шагов до первого низенького пенька, пока я размахивала руками на самом высоком.

Наши взгляды встретились.

– Ты… – выдохнула она.

– Ты! – сжала я кулаки.