Тайна трех

– Губы? – помада, которую я сжимала в кулаке целых шесть месяцев и которая болталась сейчас на крапивьей нитке у меня на стене доказательств… только бы не спугнуть маму. Пусть этим бредом, но она впервые начала что-то рассказывать. – Я накрасила губы? А кто мне дал помаду?

– Не знаю, Ирочка, не знаю. Мальчишки вас дразнили. Вы бегали, бегали, бегали! И Аллочка в розовых крыльях, и так ярко благоухало все вокруг! – рассмеялась мама, начав кружиться по кухне, вальсируя в белом переднике, удерживая его краешком пальцем.

– Пахло сахарной ватой и тортом?

– Нет, – резко перестала она хохотать, замирая. Ее взгляд прояснился на долю секунды и резанул по мне, расчерчивая на две полвины, – геранью. От Киры пахло ароматом герани.

Светка обрадовалась, когда я неожиданно для нее предложила пойти на шопинг за вечерними платьями. Она решила, что я готовлюсь к выпускному. У Светы в списке для подготовки насчитывалось тридцать примерно таких пунктов: маникюр, уроки танцев, полная депиляция, серьги, корона со стразами, бижутерия, сбросить два кило, татуаж бровей.

Но я готовилась не к выпускному. Я готовилась к балу Скарлетт Грей, и вот так выглядел мой список: платье с разрезом (чтобы удобно ходить), обувь на шнурках (чтобы удобно бежать), заряженный пистолет (чтобы удобно стрелять).

Если первые два пункта решаемы, то что делать с пистолетом – вопрос. Но идея эта появилась не на пустом месте. Я все еще помнила историю про радиоактивных кроликов, которых пристрелила бабушка. Когда-то у нее хранилось дома оружие. Оставалось только узнать – какое и где.

– Привет, бабуль! – стояла я на пороге ее квартиры на следующий день после разговора с мамой. – Я к тебе без тортика, ничего?

– Какие тортики? У меня же пироги! Тридцать с мясом. Сорок пять с вишней. Двадцать три с яйцом и луком. Родителям отвезешь. Входи, внучка, входи-входи!

Я оставила куртку, разулась и помыла руки прямоугольным серым мылом, запах которого у меня стойко ассоциировался с детством. Выглянув из ванной, наблюдала за бабушкой, мелькающей в половинке кухонного прохода. Она расставляла на столе сдобу и заварник, накрывая его дедовской ушанкой. Красные широкие чашки на блюдцах в горох с парой щербин. Сделав радиоприемник потише, она позвала меня, не оборачиваясь:

– Внучка! К столу! – и принялась разливать кипяток из повернутого краника самовара.

Закрытый вентиль продолжал капать: кап-кап. И эти две капли стали последними. Да, это был момент. Один из тех, что я не смогу вычеркнуть из памяти уже никогда. Они просто случаются. Чаще всего запоминается бред, мусор, что-то ненужное. Но вот это… капли кипятка, красный горох, запах пирожков, шарканье тапочек бабушки… я никогда не забуду, как и свои слова:

– Бабуль, одолжи мне ружье.

Она не уронила чашку. Не облилась кипятком и не подавилась булкой. Она даже не удостоила меня охом, только уточнила:

– Какое, внучка?

– Удобное. Исправное. Компактное.

– Я на беляков-то чаще ходила… Ну а ты? – уселась она на табуретку, – на кого собралась?

«На аляков», – подумала я.

– В целях самообороны.

– За самооборону тоже срок дают, внучка.

Морщинки под ее глазами наполнились слезами, совсем как в многоэтажном фонтане в форме лестницы в нашем торговом центре.

Она моргнула, и ее слезы хлынули все разом по ступеням морщин, подсаливая пирог с яйцом и луком.

Она смотрела на меня, не поднимая глаз, смотрела на меня в отражении чая – обесцвеченную сепию. Так и есть. Я всего лишь подложка. Бесцветная. Бессестринская. Безблизнецовая сепия – это все, что остается на фотографии, если слой за слоем оторвать верхние, как оторвал кто-то от меня двух кровных сестер.

– Что ты задумала, внучка? Зачем учишься стрелять? Зачем тебе оружие?

– Я не дам ей убить меня, ба, – посмотрела я впервые на нее не как Кира, а так, как это сделала бы Алла. – Я не стану третьей куклой с мишенью на лбу.

– Какой куклой? Ты про что?

– Про кого. Я про Аллу. Она знала, что Ира с Мирой погибнут. Знала и не сделала ничего.

– Ей было одиннадцать. Совсем ребенок. И не могла она знать, – теперь бабушка звучала сепией Аллы, но почему, я понять не могла.

Я перешла к доказательствам:

– Владислава Сергеевна показала мне детские рисунки. Алла общалась со взрослыми криптограммой. Символами. Она записывала ДНК тех, кто в будущем погибал. А закончилось все на трех куклах. И я стану третьей. И ты, – взяла я ее за руку, – ты меня понимаешь. Я знаю, что ты другая. Не как мама, папа или Светка. Ты на меня похожа.

– Это ты на меня, родная, – всхлипнула она, вытирая фартуком нос. – Никто тебя не отнимет у нас, внученька. Никто.

Когда в поезде «Нижний – Москва» я увидела за окном провода, на которых играла пальцами под песню «Научи меня», в груди дернуло коликой «Костя». Он стал моим диагнозом. Таким, который отсоединился от тела и ходит-бродит где-то неподалеку.

Он мог бродить и на другом конце галактики, но мне не становилось легче. Он стал болью, которую я оберегала, не давая вылечить. Если перестанет болеть, я перестану любить, а мне нужно было любить хоть кого-то, чтобы чувствовать.