Тайна царствия

– Ты так изменился, что сейчас тебя трудно отличить от эллинизированного иудея: отрастил бороду, на пальцах полно чернильных пятен, однако что-то мне не нравится в выражении твоих глаз. Что с тобой? Будем надеяться, что не имеющий образа Бог иудеев не помутил твой разум, как это часто случается с путешественниками, приезжающими сюда, чтобы осмотреть храм, после чего в их головах возникают определенные мысли, которые не способен вынести разум нормального человека. Только детям Израиля эти мысли доступны, потому что с самого рождения они слышат о своем Боге, и когда мальчишка достигает двенадцатилетнего возраста, все это становится для него настолько привычным, что ему уже не требуется помощь родителей, для того чтобы благословить хлеб или молиться.

– Аденабар, друг мой, мы вместе с тобой видели и пережили некоторые события, и допуская, что от этого мой разум немного помутился, я не испытываю никакого стыда, признаваясь тебе в этом.

– Лучше называй меня моим римским именем, – живо вставил он – Я ощущаю себя римлянином больше чем когда-либо, и как таковой я зовусь Петроний. Этим именем я подписываюсь, когда получаю у квестора деньги, и на это имя получаю приказы, когда кому-нибудь приходит в голову написать их на восковых табличках. Знаешь, я надеюсь получить в командование когорту где-нибудь в Галилее. Испании или даже в Риме. Поэтому сейчас я изо всех сил стараюсь углубить свои знания латинского языка и привыкнуть к своему римскому имени.

Он еще раз взглянул на меня так, словно собирался определить степень моего умопомрачения и выяснить, насколько мне можно доверять.

– Для меня ты навсегда останешься Аденабаром, – возразил я – Твое сирийское происхождение не вызывает у меня отрицательных эмоций, тем более не чувствую различия между собой и иудеями, наоборот я принялся за изучение их религии и традиций. Меня удивляет лишь то, что тебя до сих пор не перевели в пустыню или не отправили служить мишенью для скифских стрел – там ты имел бы больше шансов быть убитым, и то, что ты знаешь, не доставляло бы никому хлопот.

– О чем ты говоришь? Ты что, совсем сошел с ума или начал пить еще в первом часу ночи? – произнес Аденабар тоном дружеского упрека – Ты, конечно, в чем-то прав: я чувствую, что стал более значительным человеком, чем прежде. Однако не будем говорить о пустыне, которая ослепляет самого крепкого человека и вызывает у него галлюцинации, а когда взбираешься на верблюда, тебя начинает тошнить, тем более, что там живут люди, которые носят козьи шкуры и внушают солдатам ужас, потому что бросают у них на пути палки, превращающиеся в змей. Если бы меня отправили пуда на сторожевой пост, думаю, в моей голове вскоре завертелись бы мысли, о которых лучше не говорить, пока живешь в обществе цивилизованных людей.

Аденабар на секунду умолк и, недоверчиво взглянув на меня, добавил с хитрой улыбкой на устах:

– Ты, вероятно, слышал, что Иерусалим стал нездоровым местом для здравомыслящих людей. Не думаю, чтобы ты забыл о случившемся на следующий день после землетрясения; рассказывают, что разверзлись многие могилы святых, из которых вышли мертвые, они неоднократно являлись живым.

– Мне известен лишь один человек, воскресший из мертвых, и ты его тоже знаешь, – ответил я – Предлагая повышение по службе, тебя хотят перевести в другую страну, чтобы ты не смог говорить о нем и еще потому, что центуриону намного труднее заткнуть рот, чем обычному легионеру.

– Не знаю, что ты хочешь этим сказать, – ответил Аденабар с плохо скрываемым страхом – Думаю, ты еще помнишь легионера Лонгинуса. Так вот, копье ведет себя странным образом в его руках и не слушается во время упражнений: оно ранило его в ногу и вырвалось из рук, когда он кидал его в мешок с сеном, и при этом едва не угодило в меня, а я стоял сзади. Должен сказать, что в самом копье нет никакого изъяна; причина – в Лонгинусе. Чтобы убедиться в этом, я бросил копье и попал в цель с сорока шагов, а Лонгинус может орудовать любым другим копьем, кроме собственного.

– Ты говоришь о том самом копье, которым он проверял, умер ли Сын Божий? – поинтересовался я.