Тайна убийства Столыпина

— Ну, ну, полковник, не надо так горячиться. Вы слишком молоды и потому принимаете всё всерьёз. Поживите с моё, будете спокойнее. Всё устроится. Надо предоставить события естественному ходу вещей.

Полковник пробовал возразить:

— Но, ваше сиятельство, Дума уже сейчас оказывает вредное влияние, а устраиваемые в ней демонстрации, когда министров встречают и провожают криками «Палачи!», дискредитируют власть в глазах населения…

— Ну если министров так оскорбляют, то им не нужно и ходить в Думу. Пусть они там варятся в собственном соку. Дума сама себя дискредитирует перед населением.

Было ясно, что Горемыкин находится под полным влиянием Рачковского, а тот имел собственное мнение о ходе истории. Рачковский, которого не воспринял Столыпин, был дружен с главой правительства и часто общался с ним. Когда Горемыкин вступил в должность и переехал на казённую квартиру, находящуюся на Фонтанке, 16, туда же переехал и Рачковский. Он совсем забросил служебные дела и стал политическим советником Горемыкина, навязывая ему свои идеи.

Обратив внимание, что Рачковский все дни проводит в кабинете Ивана Логгиновича, Герасимов спросил у него, о чём это они постоянно беседуют.

Рачковский сделал добродушное лицо:

— Да так, о житейском…

Выяснилось, что Рачковский по заданию Горемыкина организовывал правые партии, а не только наблюдал за ходом истории. Наблюдал он и за депутатами Думы, для которой в полиции был создан особый орган надзора, что, впрочем, можно было и не делать — никто из депутатов не скрывал своих мыслей и деятельности. Жандармский офицер Бергольц, которому доверили надзор, ставший начальником думской охраны, знал, что Рачковский стремится создать внутри Думы сильную, монархически настроенную партию. Вначале это ему вроде удалось. Он даже поселил депутатов, на которых рассчитывал, в отдельное общежитие, чтобы иметь на них влияние. Большинство крестьян, поселившихся там, хотели получить землю, и когда выяснилось, что левые их не поддерживают, они разбежались. Большой план Рачковского — привлечь на сторону правительства правых крестьян — провалился.

Так рухнула главная идея Горемыкина.

— Теперь мы стоим перед дилеммой: менять Думу или правительство, — констатировал Иван Логгинович.

Свою точку зрения высказал и генерал Трепов, которого мысль о роспуске Думы приводила в трепет.

— Лучше создать новое правительство. Иначе мы придём к тому, что уже прошли — к восстаниям и выступлениям.

По своей инициативе Трепов переговорил с лидерами конституционно-демократической партии и о своих планах доложил государю: для блага России и сохранения династии необходимо пойти на уступки и создать думское министерство.

Горемыкин как всегда бездействовал и своего мнения не высказывал. Ему было всё равно, распустят Думу или распустят правительство, хотя страх восстания пугал и его.

Сказал своё слово и Столыпин. Он был за немедленный роспуск Думы и высказался за невозможность сохранения существующего положения. Так как государь и Горемыкин не были вначале с ним согласны, он предложил провести с представителями думского большинства переговоры.

— Переговорить нам не мешает, — сказал он. — Во всяком случае, это выяснит положение. Или мы действительно на чём-нибудь сговоримся, или для всех станет ясно, что сговориться невозможно.

По предложению государя Столыпин вступил в переговоры. Одним из его основных собеседников был профессор Павел Николаевич Милюков. Каждый высказал свою точку зрения. Столыпин был готов поддержать думское правительство с оговорками только в том случае, если министров двора, военного, морского, иностранных и внутренних дел назначал бы только царь. Милюков с этим вроде был согласен, но настаивал, чтобы министра внутренних дел назначала только Дума. Из-за портфеля этого министра они долго спорили.

— Должность такого министра не может перейти в руки общественных правителей, потому что они не подготовлены к административной деятельности, — утверждал Столыпин. — Они не справятся с революционным движением и разложат аппарат власти.

— Этого мы не боимся, — ответил Милюков. — Правительство заявит революционным партиям, что имеются такие-то и такие-то свободы, перейти границы которых им не позволят. Досюда — и ни шагу дальше! А если бы революционное движение разгорелось, как утверждаете вы, то думское правительство не остановилось бы перед принятием самых решительных мер.

— Каких? — спросил Столыпин.

— Если надо будет, мы поставим гильотины на площадях и будем беспощадно расправляться с теми, кто ведёт борьбу с правительством народного доверия! — пояснил Милюков.

От его слов запахло французской революцией, провозгласившей равенство, братство и свободу и в то же время казнившей своих сыновей. Гильотина была её излюбленным орудием.

После беседы Столыпин сказал:

— Толку из всех этих переговоров не выйдет никакого. Однако в последних словах Милюкова имеется мысль. Гильотины не гильотины, а о чрезвычайных мерах подумать можно.