Тайна ультиматума. Повести и рассказы

— Спасибо, друзья, спасибо. Но я ваши неумеренные восторги отношу за счет вашей неосведомленности, происходящей, в свою очередь, от незнания иностранных языков. — И добавил тоном рекламного диктора: — Граждане! Научайте иностранные языки! Это значительно расширит ваш кругозор!

Сам Роман Николаевич в совершенстве владел несколькими языками…

Спустя некоторое время мы хоронили его жену. Вместе с ней Роман Николаевич прожил долгую, трудную, полную опасностей жизнь. Было видно, что он держится из последних сил.

Тогда он н сам уже был тяжело болен…

Одно время Киму стало лучше. Или он это внушил себе. Он даже собирался поехать в писательский Дом творчества, в Переделкино. Как-то днем он позвонил мне и бодро сказал, что хочет сейчас же заглянуть. Такого с ним никогда не было — его нелегко было зазвать в гости. Наверно, он в это время уже боялся одиночества. Даже днем. Мы с женой договорились — ни слова о болезнях. Выглядел он совсем плохо. Его всегда такие живые, умные глаза словно потускнели и как бы ушли в себя.

Обедая, мы разговаривали о весне, о погоде, о скорой его поездке в Переделкино, а потом мы с ним перешли в мою рабочую комнату. Он показал на стол, заваленный бумагами, и сказал тоскливо:

— А я не могу. Башка отказывается работать… Я, конечно, болен, и болен тяжело…

Как и бывает в подобных ситуациях, я стал говорить в утешение какие-то дешевые слова, вроде того, что болезни приходят и уходят, а работа остается. Ким слушал меня рассеянно, но вежливо улыбался. Именно — вежливо. Потом он попросил меня рассказать, о чем будет моя новая книга. Я стал рассказывать, но вскоре он встал, посмотрел на часы, извинился и сказал:

— Я совершенно забыл: ко мне должны привезти какого-то медицинского туза. Побегу…

И когда мы уже прощались в передней, он вдруг сказал:

— Если бы знать, что мои книги люди будут читать еще, ну, хотя бы десяток лет, мне было бы значительно легче… — он улыбнулся, — болеть…

Романа Николаевича Кима уже нет с нами. А вы читаете сейчас его новую книгу. В этом и есть живая память о нем — о хорошем советском писателе и замечательном, мужественном человеке.

Альпийские луга

ВАДИМ САФОНОВ ПОСЛЕДНИЙ РАССКАЗ РОМАНА КИМА

В мутно-желтом, со слабо-лиловым оттенком небе отражалась земля: земля рябых песков.

Они тронуты ветром. Торчали жесткие кустики.

Вдали белела гряда острых холмов.

Солнце еще не взошло. Но сухим зноем прокалены земля и небо. Все было как жаровня — с подом и верхом.

Налево, может быть, в двух-трех километрах, накиданы и вколочены в песок мутио-желтые кубики с воткнутыми отточенными карандашиками минаретов.

В высоте, на размахе металлической конструкции аэровокзала, надпись: «Jedda».

Джидда! Рядом — Мекка…

Вокзал-громадина, с гулкими пролетами ферм, голизной беленых и стальных поверхностей, — густо рассыпанные на дне люди поглощены его пустынностью.

Торжественно и картинно закутанные фигуры; плещут широкие, пустые, ложные рукава. Рослые красавцы с апостольскими ликами, в мантиях и облачениях, поверх головного белого покрывала черный матерчатый венчик.

Араб, сидя на скамье, ведет степенный разговор и палочкой с расплюшкой на конце все время чистит зубы. Поглядеть на него — никуда не торопится; так и сидит и чистит с тех самых пор, как пророк Магомет бежал в Медину!

Но что знает о течении веков маленькая девочка? Она карабкается к отцу на колени, завладевает его свободной рукой. Крохотной ручонкой цепляется за жесткую смоляную бороду. И смеется. Рядом женщина, мать. Наверно, она тоже смеется под закрывающей ее глухой завесой. А дочка теперь тянется губами к свободному местечку около материнского уха и радостно визжит и танцует на отцовском колене. Нет, ничего ей не известно о том, что между женщиной и миром должна стать на страже завеса, по велению пророка Магомета, которому некогда пришлось бежать из Мекки в Медину!

А свет прибывал, как вода, промывшая запруду. Или как в кинозалах включают люстры: так на глазах возрастала матовая освещенность неба.

Под стальные своды ворвался нечеловечески ухающий голос радиорупора. Вскакивают траурные, чернозакрытые женщины. Одежды путаются и развеваются в дверях. Толпа кинулась — не к верблюжьему каравану, не к повозкам, полным пестрого тряпья, и не к вороным коням, — нет, апостолы, пасторы стад, патриархи, жены вождей, паломники ко гробу и к черному камню рванулись и сбились в проходе, торопясь взлететь на небо: объявлена посадка.

А маленький японец остался стоять. Стоит и оживленно разговаривает. Улыбается, исчезает. Вот их уже двое. Будто из-под земли вырастают третий, четвертый. Похожи как братья. Стройные, худенькие юноши, которые кажутся еще моложе своих лет. Они обступили моего спутника, Романа Николаевича Кима, пораженные, обрадованные тем, что он, внезапно появившись тут, куда они закинуты за тысячи и тысячи миль от своей родины, говорит с ними на их родном языке, по-японски. Болтают наперебой. Восторженно жмут руки всем нам. Увы, нам — всем остальным — приходится обмениваться с ними лишь улыбками.