Тайна замка Вержи

Она наклонилась над столом, где исходил горьким паром свежий отвар полынных листьев, и помешала питье длинной деревянной ложкой. Облизала ее и поморщилась. Вот же горечь! А придется пить. От червей в кишках не найдешь ничего лучше седой полыни, а в той луже, из которой они угощались нынче, этих тварей наверняка водится целая уйма.

– А иные говорят, чего нельзя увидеть, того и нету, – вслух сказала она. – Бестолочи.

Бросила в отвар щепоть семян ястребинника. Остальные семена встряхнула и обвязала горловину банки тряпицей.

Николь следила за быстрыми движениями ее загорелых рук.

– Ты что-нибудь скажешь мне, Арлетт?

Старуха сунула банку на полку, в темный угол и обернулась к ней.

– Ты первая, лягушоночек.

– Что?

– Первая, кто понял. Сколько народу у меня перебывало, а никто не докумекал.

Арлетт подошла к коробу в углу, откинула крышку и с трудом вытащила толстую истрепанную книгу. Кожа на обложке вытерлась до того, что кое-где через прорехи просвечивали листы.

– Просто они тебя слишком боялись, – сказала Николь, наблюдая за ней. – Когда страшно, подумать не успеваешь.

Старуха опустила древний фолиант на стол.

– В этом все дело?

– Ну, ты и правда похожа на ведьму, – смущенно признала Николь.

Арлетт усмехнулась.

– Столько лет прошло… Еще бы не стать похожей. Я, лягушоночек, иной раз думаю: может, я и впрямь начала превращаться? Может, настоялось во мне что-то, забродило, забулькало, почернело внутри да сгнило? А?

Николь молчала, не зная, что ответить. Ее грыз стыд за собственную глупость, и стыд этот каким-то образом превращался в обиду на Арлетт. Как она могла так обмануть ее!

– Я ведь тебе не врала, лягушоночек, – напомнила старуха, опять без труда прочитав ее мысли.

Николь почувствовала себя еще хуже. Правда, не обманывала. Она все придумала сама. Всему, что окружало ее, нашла объяснение. Даже Баргесту, который никакой не Баргест, а самый обычный черный пес.

– Но кто же ты? – вырвалось у нее.

Старуха сняла с крючка две кособокие кружки, разлила по ним отвар из котелка.

– На, пей.

Николь пригубила питье и ужаснулась:

– Не смогу!

– Еще как сможешь! – сдвинула брови Арлетт. – Ишь, нос воротит. Могу, не могу… Человек все может.

Николь через силу влила в себя немножко и закашлялась. Злая едкая горечь обволокла язык и нёбо.

– Все допьешь, – предупредила старуха. – Тогда и поговорим.

Николь отчаянно взглянула на нее, зажмурилась и в четыре глотка опустошила кружку.

– Ого! – Арлетт сунула ей кусок лепешки. – На, заешь.

– А ты? – неразборчиво спросила Николь, жадно вонзив зубы в хлебец.

– Выпью, никуда не денусь.

Арлетт придвинула кружку, обхватила ладонью, и Николь бросился в глаза рваный белый шрам на ее запястье, толщиной с собачий клык.

– Медведицу повстречала, – сказала старуха, заметив, на что она смотрит. – Почти как мы с тобой нынче. Только она подальше стояла, это меня и спасло. Успела я добежать до реки, в воду прыгнула, а мохнатая за мной не полезла. Ленивая попалась. И неголодная.

– А рука?

– Об корягу распорола, – пожала плечами Арлетт. – Нырнула сдуру глубоко, протащило меня по дну.

Она усмехнулась, глядя на вытянувшееся лицо Николь.

– Или ты думала, я ладошкой от медведя отмахивалась? Эх ты, лягушонок-простачок.

Николь не обиделась на простачка. Что обижаться, если так оно и есть.

– Знаешь о той ночи, когда Головорез разграбил Вержи? – вдруг спросила ведьма.

Девочка кивнула. Об этом все знают.

– Помнишь, кто был хозяином в замке до Гуго?

– Конечно. Симон де Вержи.

– Верно… – медленно проговорила старуха. – А я – его жена. Жена Симона де Вержи.

До девочки не сразу дошло, что она только что услышала.

– Жена?.. – бессмысленно повторила Николь.

И изменилась в лице.

Расширенными глазами Николь смотрела на женщину, сжимавшую кружку в изрезанных шрамами ладонях.

– Этого не может быть… – запинаясь, пробормотала она. – Не может быть!

Старуха подняла голову, взглянула на побледневшую девочку и горько улыбнулась.

И тогда Николь ей поверила.

* * *

Шерстяное платье кололось в подмышках. Спрятавшись в тени навеса, Мари ежилась, почесывалась и бранила графиню с дочерью, которым вздумалось помереть летом, а не зимой.

Мучайся теперь в траурном наряде по этакой жаре!

Что бы ни случилось, Мари первым делом прикидывала, будет ли ей с того выгода. Вот, скажем, когда дурочка Катрин утопилась, Николь Огюстен три дня ходила с распухшей красной рожей – оплакивала покойницу. А Мари даже притворяться расстроенной не пришлось – она и впрямь была жутко зла на подлую Катрин.

У отца Годфри круглый год свербит в мошонке! Пока жива была дурочка, ему находилось, куда пристроить своего дружка. А теперь священник истекает слюной на каждую девку, а при встрече облизывает Мари взглядом. К чему честной девушке такое внимание?

Но сейчас горничная думала не о потных ладошках отца Годфри, а о приятном: смерти Алисы де Вержи и ее дочери.

По всему выходило, их гибель принесет ей много хорошего.

Мари улыбнулась. На людях она всегда улыбалась смущенно, будто стыдясь своего уродства. Выходило жалко и трогательно.

Кто возбуждает жалость, тому щедрее всех подают милостыню – этому Мари научилась с детства.