Тайна завещанного камня

Пришлось нести ещё одну чашку, наливать себе чай и усаживаться на диван, подальше от гостьи. Какое-то время сидели в молчании: графинька загадочно улыбалась, поглядывая на Прохора, он же просто пил чай, отпивая маленькими глоточками и стараясь, чтобы выходило не слишком шумливо. Наконец, не выдержав тишины, та заговорила:

– Так значит, не покажешь вольную?

– Никак нет, ваше сиятельство. Не покажу.

– Загордился, значит?

– Загордился? – удивлённо повторил Прохор, будто бы пробуя слово на вкус, и недоумённо вскинул глаза на собеседницу. – А пожалуй, что и так, ваше сиятельство. Не вижу в том ничего дурного. Вольный человек всё-таки. Отчего нет? Вы ведь горды своей волей. Почему бы и мне не гордиться своей?

– Вот как ты запел! – обомлела графиня, ставя чашку и надменно вскидывая подбородок, отчего её глаза помстились Прохору затянутыми бельмами. – Стало быть, ровней меня полагаешь?

Гневно сверкнув глазами, вскочила с кресла и кинулась к дверям. Прохор, довольный, что всё кончилось так скоро, поднялся с дивана и двинулся следом. В калитке гостья запнулась, неприязненно покосилась на него, пробурчала что-то под нос и, опираясь на кучера, села в экипаж. Прохор, обладающий тонким слухом, разобрал сказанное: «Позже навещу». Глядя вслед отъезжающей карете, он обескураженно почёсывал затылок, недоумевая: «Чего навещать? Можно подумать, барин оживёт. Не Лазарь, поди».

5

– Тять, а тять, – привалившись к облучку, вопрошал у Прохора Митря. – А ты теперь богатый, да? Лукерья сказывала, тысячу рублей за меня отдал!

 Прохор лишь тяжело вздохнул, стегнул Ветрогона с Авророй и покосился на сидящего позади сына. Заметив, что тот выжидающе стреляет глазами, неохотно буркнул:

– Был бы богатый, разве не выкупил бы сразу и мать?

– Тю. Я же не за ум пытаю, а за богатство! Лукерья сказывала, ты барину прорву денег продул.

– Ах ты шельмец! – отпустив повод, Прохор замахнулся, намереваясь отвесить сыну оплеуху, но увидев, как тот сжался, вовремя одумался и погладил соломенную, неровно остриженную голову. Всё же, лежащий на сердце груз не давал свободно дышать, потому скоро Прохор не выдержал, и сам нарушил тягостное молчание, принявшись разъяснять обстоятельства дела:

– Ты понимаешь, какая вышла ерунда, Митря. Встретил меня Павел Алексеевич ласково, как лучшего друга. В дом позвал, за стол рядом с собой усадил, разносолами потчевал, одёжу мою новую нахваливал. Я, конечно, чую – неспроста это. Брешет, как собака. Подольститься хочет и деньги выманить. Но до того же срамотно мне сделалось, оттого как по-холуйски он мне в глаза заглядывает, что слова против не смог вымолвить. Дыхание спёрло, только и кивал. Я и будучи холопом так низко не нагибался. Тошно, хоть умри. Хорошо, разума хватило придержать тысячу, о которой мы с ним наперёд договорились. Только барин слова не сдержал, в обратку пошёл. Тебя одного отдал.

 Митря слушал молча, хмуря белёсые, выгоревшие на солнце брови. Когда Прохор договорил, он пошевелился, подвигаясь ближе, и протянул с издевательской усмешкой:

– Да, барин может! Лукерья сказывала…

– Ты бы меньше баб языкастых слушал, – вспылив, перебил Прохор. – Да сам попусту языком не трепал. Глядишь, был бы целее! Видано ли – восемь годов мальцу, а него спина сеченая, точно у каторжанина!

 Митря надулся, скрестил руки на груди, откинулся назад и буркнул:

– Я же только тебе!

 Прохор смолчал, думая о своём. Возвращаться в Кожухово не хотелось, но иного выхода не было: барин погрозил выставить Авдотью на торжище, если он не выкупит её до конца августа за пять тысяч рублей. Стало быть, надо продавать дом. Но хватит ли вырученных денег? Вряд ли. Правда, есть ещё особняк в Москве да усадьба в Рязанской губернии, но о них Прохор думал с опаской, сомневаясь, что ему хватит разумения провернуть дело так, чтобы не вызвать у господ никаких вопросов. Боязно.

 Мысли постоянно возвращались к чародейскому камню, но тут же разбегались, как ошпаренные. Всю неделю Прохора одолевали дурные сны, в которых к нему являлся умерший барин, такой же страшный как перед самой кончиной, и, грозя костлявым пальцем, наступал, обвиняя: «Обманул! Лжец! Иуда!» Снилась и Наталья Алексеевна, в давешнем блескучем платье, заливисто хохочущая над его бестолковостью, а после вдруг разрывающая на себе одёжу и принимающаяся трясти перед ним сморщенными отвислыми грудями. Такое несоответствие – гладкое юное лицо и дряблое стариковское тело, пугало Прохора почище костлявого, как смерть, барина. Всякий раз, пробудившись ото сна, он чувствовал себя так, будто на груди лежит тяжёлый камень, не давая свободно вздохнуть.