Тайна «Железной дамы»

Дикая, болезненная отстраненность, жажда одиночества и боязнь шума сотворили из него чучело, автоматон с функциями доктора. С ужасом Иноземцев обнаруживал, что страшно одинок. И жалость к себе гнала его вон из лаборатории. Часами он бесцельно болтался по улицам в раздумьях, придя к неутешительному мнению, что самоотречение в работе, а следовавшая за сим апатия и беспамятство – всего лишь не самая лучшая черта его характера, веществом им открытым лишь усугубленная тогда в Петербурге. И без луноверина он хоть не проявлял симптомов деменции, но, бывало, страдал тем, что вдруг терял способность что-либо ясно запоминать, мыслями пропадал в заоблачных фантазиях, теряясь в исследованиях собственного подсознания. Перечитывал собственные записи – получался редкостный бред. Было жаль потраченного времени, руки опускались, и Иноземцев с досадой признавал, что ныне нет возможности сбросить вину своей хандры на наркотик или появление шутников вроде Ульяны и французской певички – мадам Натали, и безжалостных полицейских чиновников вроде Делина и Заманского. И витализмом дурной характер не излечить.

Порой писал отцу, но письма сжигал, ибо вызывали собственные строки лишь стыд и презрение. Ощущал себя Иван Несторович позорным неудачником и бельмом в летописи родословной славной семьи Иноземцевых.

Так и продолжал спасаться бегством. Бежал от самого себя на улицы города, все равно куда, лишь бы прогнать давящую тоску и неотвязное чувство отсутствия в жилах жизни. В надежде бежал, что подобно аккумулятору сможет вобрать в себя растраченную энергию из внешнего мира, которого так боялся и которого так сторонился, но который, как и для любого живого существа, являлся источником той самой заветной энергии, что заставляет стучать сердце и исправно работать кроветворение. Он подолгу гулял на побережье Сены, поглядывал на рыбаков, неспешных и терпеливых, за тем, как мерно течет вода в реке, вспоминая родную Неву, в которой хотел в сердцах утопиться, иногда посещал русскую библиотеку на улице Валенисии или же отправлялся к Марсовому Полю посмотреть, как продвигаются строительные работы трехсотметровой (около ста пятидесяти саженей по-нашему) ажурной стальной башни, что воздвигали к открытию Всемирной выставки чудес инженерного дела. Становилось легче. Нет, все-таки витализм помогает.

А башня, такая высоченная, широкая в основании, но сужающаяся к концу, быстро захватила воображение Иноземцева. Она должна была служить входом для предстоящего мероприятия, и совершенно немыслимыми казались любые предположения, как же она удержится на запроектированной высоте. С особым любопытством Иноземцев наблюдал за ходом ее возведения, гадая, какой же она будет. Сначала появились четыре стойки, похожие на четыре слоновьи ноги – то были огромные бетонные тумбы, и доктор счел, что они достаточно прочные и весомые. Потом из тумб принялся расти металл, следом второй уровень показался – кружевной, изящный. Третий надстроили – Иноземцев оценивающе отслеживал каждую сажень, наблюдая, как быстро, точно муравьи, работают верхолазы, собирая башню из огромных деталей, поставляемых на стройку из мастерской. И так все два года. Невзирая на то что в газетах ее сплошь только и делали, что всячески бранили и грязью поливали, русскому доктору сия конструкция казалась невиданным чудом и олицетворением будущего – века науки и металла, века знаний и легкости. И он искренне огорчался, когда слышал в адрес сего произведения инженерного гения хулу, и никак не мог уразуметь, отчего вдруг все писатели и поэты Парижа разом посчитали ее дурновкусием.

Да где ж вы видели, чтобы так аккуратно, так ладненько стояли друг к другу фермы и балки да чтобы опоры имели столь изящный изгиб – и все это сплошь металл – легчайший из строительных материалов! Иноземцев каждое утро выходил на балкон полюбоваться верхушечкой «Железной дамы». А однажды так вышло, что он встречал рассвет у постели больного – мансардный этаж дома в предместье Шайо – местность холмистая. Из окна чудесно просматривалась башня вся целиком, солнце поднималось, словно взбираясь по ней на небо, доползло до шпиля и, оттолкнувшись, взмывало вверх – завораживающая красота, вот диво!

Ох, уж эти писатели, поэты и художники! Иван Несторович, кроме технической литературы, редко брал в руки книги высоких жанров. Может, оттого и не понимал людей искусства. Но за строительством башни наблюдал с большим чувством. И был рад, когда оно завершилось с триумфом инженерного слова над словом капризного бумагомарательства. А месье Мопассан во ознаменование своего презрения проводил в ресторане на первом уровне башни большую часть своего времени, если не сказать поселился в нем. Мол, дабы не лицезреть «уродливой каланчи». И чего ждать разумения от людей, поступающих так алогично?