— Однако очень выгодную. Ты оценил землю очень дешево.
— Он дал больше, нежели я думал.
— Странно!
— Ничего нет странного — на этом портрете изображена графиня Горская.
— Да, графиня Горская.
— Ну, а Рыбачевский, как он объяснил мне, приходится ей — как это по-русски называется?.. Словом, он — брат ее первого мужа.
— Горбун! — воскликнул Алтуфьев и, привскочив, сел на своем диване.
Барон снова обернулся к нему.
— Да, он горбатый. А ты почем это знаешь?
Алтуфьев не мог сразу ответить.
— Постой, не в том дело, откуда я знаю, — начал он наконец, — но это что-то невероятное…
— И невероятного ничего нет. Он мне объяснил очень просто, и это именно мне понравилось в нем. О существовании этого портрета у моей тетки он знал давно. Он при ее жизни предлагал ей продать ему портрет, но она не соглашалась, затем велел своему поверенному в Москве следить, не будет ли продаваться само имение после смерти тетки. По его расчетам, она уже была в летах. Вот и все. И этот его расчет оправдался.
— Но как же ты хочешь отдать портрет теперь этому человеку, если твоя тетка не хотела продавать ему его ни за что?
Барон пожал плечами.
— То тетка, а то я. Не все ли мне равно, что станет с портретом графини Горской?
— Но если мне не все равно?
— Ты с ума сошел. Тебе-то он что?
Алтуфьеву ответить было совершенно нечего. Он и сам не знал, что ему собственно — портрет графини Горской и почему он так вдруг стал отстаивать его.
— Вот видишь ли, — все-таки заговорил он, — помнишь историю, которую я рассказывал на балконе во Власьеве об исчезновении графа?
— Не очень, но немножко, кажется, помню.
— Ну так вот, там действительно этот самый горбун.
— Помню, там был и горбун.
— Ну, так он — отвратительный человек.
— Но покупщик солидный. Мне только этого и нужно.
— Тебе бы только деньги!
— А тебе бы мечтать только! — и барон, почувствовав, что разговор начинает обостряться, принялся за письмо, которое писал, когда приехал Алтуфьев, заставивший его прервать это занятие.
Алтуфьев ударил рукой по подушке, снова лёг и закутался с головой в одеяло. Спустя долгое время он спросил из-под своего одеяла:
— А он очень противный, этот твой горбун?
— Завтра увидишь! — ответил барон, не отрываясь от письма.
Глава XI
Дождик барабанил по крышам упорно, точно ретиво взялся за какое-то требовавшее большого терпения дело и не хотел отставать от него. Серая пелена заволокла небо и с утра не пропускала солнечных лучей. На дворе было пасмурно, стояли лужи, и вода лилась из желобов.
Алтуфьев сидел у себя и читал. недовольный погодой, вчерашним разговором с бароном и присутствием в доме незнакомого, чужого, заранее неприятного человека. Это присутствие каждую минуту чувствовалось по степенной, сдержанной суетне в коридоре и столовой, где накрывали завтрак. Барон показался мельком, один раз, и исчез, очень озабоченный и серьезный.
В коридоре Алтуфьев видел великолепного лакея Рыбачевского, толстого, с седыми бакенбардами, в сером пиджаке с медными пуговицами и гербовыми петлицами. Лакей ходил и нагибался, точно для того, чтобы не задеть головой о потолок или дверь, казавшиеся ему слишком низкими.
Алтуфьева позвали завтракать. Он вышел в столовую первым. Стол был накрыт со всевозможной тщательностью. У тарелки гостя лежали фигурные серебряные ножик с вилкой, украшенные вензелем, стояли золотая солонка и бутылка воды «Аполинарис». Все это было, очевидно, привезено с собой, потому что у барона не было таких ножей и вилок и не было «Аполинариса».
— Вот позвольте представить вам моего приятеля, Григория Алексеевича Алтуфьева, — сказал еще в дверях барон, пропуская вперед Рыбачевского и почтительно нагибаясь к нему.
Это был горбун, маленького роста, с выдавшейся сильно грудью и вздутым загривком, с большой, вдавленной в шею головой, закинутой назад. Он брил усы и бороду, что придавало его лицу, покрытому морщинами, неестественную моложавость. Его редкие, с сильной проседью волосы были аккуратно подстрижены, смочены и причесаны. Надменный вид закинутой головы увеличивался сильно высунувшейся вперед нижней челюстью.
— Очень рад познакомиться с вами, — проговорил он, протягивая свою длинную руку Алтуфьеву и взглядывая на него снизу вверх. (Глаза у него были серо-зеленые и, казалось, без всякого выражения.) — Вы из каких Алтуфьевых, ваш батюшка жив?
Григорий Алексеевич ответил, что потерял отца еще в детстве, а матушку — несколько позже.
— Так! — сказал Рыбачевский. — Служите?
— Мы оба — сослуживцы, — подхватил барон, видя, что его приятель хмурится, и укоризненно взглянул на него.
Сели за стол.
Подали яичницу-глазунью. Барон с некоторой тревогой оглядел блюдо и стал следить за Рыбачевским, как тот отнесется к этой яичнице. Рыбачевский не побрезговал ею, и барон остался доволен.
Алтуфьев был голоден и принялся за еду, желая одного лишь: чтобы его оставили в покое и перестали замечать. Ему страстно хотелось так вот прямо сказать горбуну, что он знает из его прошлого нечто такое, за что имеет право не любить его.