Тайна жизни

— Это что же, жених будет, что ли, которой из дочек? — услыхал за собой Алтуфьев, проходя через толпу.

Ему захотелось зажать уши и ничего не слышать.

Он с Тарусским зажег лампы на сцене, затем оба осмотрели в последний раз декорации и дали знать управляющему Луке Ивановичу, что можно пускать крестьян.

Сарай наполнился смутным говором входивших и размещавшихся баб и мужиков. Послали в дом за участвовавшими.

Уборные были устроены по сторонам сцены и забраны дощатыми перегородками. В мужскую явились барон, Веретенников и один из гимназистов, который экспромтом был приглашен к участию в первой картине «Цыганский табор».

По ту сторону сцены тоже пришли.

Знакомые, более смелые бабы из своей деревни толпились у этой стороны и подглядывали. Им доставляло несказанное удовольствие, что они узнавали свои рубахи и паневы.

— Смотри, смотри, ей-богу, мою надевает! — покатываясь со смеха, говорила одна.

— А эта в моей рубахе, право, в моей, — умереть сейчас! — подхватывала другая, и это было для них самым занимательным.

Глава XIII

Алтуфьев участвовал с Надей в третьей картине: «Пилигрим у колодца с крестьянкой».

Как ему ни неприятно было это теперь, но он жертвовал собою и решил, что сделает все, что от него требуется, будет позировать, будет пилигримом, чем угодно, только сейчас же после картин уедет домой.

Костюм его состоял главным образом из коричневой дождевой ротонды Анны Сергеевны с пелеринкой и капюшоном. На пелерину были нашиты вырезанные из картона раковины. Однако, в общем, костюм с посохом и круглой деревянной бутылкой у веревочного пояса вышел очень удовлетворительным.

Тарусский наклеил седую бороду Алтуфьеву и разрисовал ему лицо морщинами.

Потом послышался его голос, который спрашивал:

— Крестьянка готова?

— Готова, — ответил барон, — на сцене.

Алтуфьев вышел и, путаясь в длинном одеянии пилигрима, поднялся по ступенькам на подмостки.

Там стояла Надя, одетая крестьянкой, в короткой юбке с передником и плоской наколкой на голове. Она была так мила в своем костюме, что Алтуфьев почувствовал, как дыхание захватило у него. И он, забыв в эту минуту и самого себя, и все окружающее, остановился перед нею.

Тарусский поправил их позы. Надя склонилась к колодцу, будто только что зачерпнула из него кувшином, обернулась и увидела пилигрима. Он остановился, опираясь на посох. Тарусский остался доволен и выражением, и позой Алтуфьева — пилигрим должен был быть поражен красотой итальянки.

Алтуфьев не помнил, как все это произошло. Сильный свет направленных на сцену ламп слепил его. Он чувствовал их близость и жар, ощущал запах окружавшей его свежей зелени и вяжущее ощущение наклеенной бороды и духоты от капюшона. Раздвижной занавес раскрылся. Григорий Алексеевич замер, затаив дыхание. Пахнуло воздухом, мелькнуло темное пространство публики со светлыми овалами лиц. Алтуфьев видел, понимал и замечал перед собою только смотревшие на него светлые и ясные глаза обернувшейся с улыбкой крестьянки. Они блестели, эти глаза, и радовали, и были прекрасны и бесконечно милы.

Большие руки Тарусского поднялись за кулисами и хлопнули три раза, и занавес задернулся.

В следующей картине итальянка протягивала свой кувшин пилигриму, а он, припав к нему губами, пил с жадностью воду.

Надя быстро встала в позу. Алтуфьев наклонился. Тарусский сказал ей: «Голову выше», поправил складки на его одежде и ударил опять три раза в ладоши. Занавес раскрылся.

Снова застыл Алтуфьев, стараясь не двинуться. Надя заметно дышала, и руки ее с тяжелым кувшином слегка ходили. Она держала кувшин так, что ее пальцы были близко от Григория Алексеевича. Он чувствовал их, и губы невольно потянулись и поцеловали как раз в то время, когда Тарусский дал знак для третьей перемены. Алтуфьев с ужасом, но счастливый своей дерзостью поднял глаза. Его взгляд встретил улыбку. Надя, улыбаясь, глянула на него и чуть слышно шепнула:

— Зачем и мне, и себе весь вечер испортил?

В третьей, последней картине, крестьянка шла от колодца, а пилигрим грустно смотрел ей вслед, как бы вспоминая былое, минувшее для него. Так было задумано, но на самом деле в этой третьей перемене у пилигрима, смотревшего вслед удалившейся крестьянке, было такое счастливое, бородатое лицо, что публика поняла картину совершенно обратно, то есть что пилигрим без памяти влюблен в красивую итальянку. Выражение было настолько естественно, что раздался взрыв рукоплесканий.

Картина имела несомненный успех, и Тарусский, чтобы не расхолаживать зрителей, торопился устроить декорацию для следующей.

В толкотне на маленьком пространстве сцены Алтуфьев и Надя, прижатые в угол, успели сказать друг другу несколько слов.

— Вы знаете, отчего я опоздала к обеду? — сейчас же спросила она, сразу поняв, в чем дело, и спеша объяснить.

— Ну, отчего? — едва слышно переспросил он.

— Разве вы не заметили, что дядя Володя не показывался?

В самом деле, Алтуфьев вспомнил, что Владимира Гавриловича, о котором он вовсе и не думал, не было за обедом.

— Разве его и теперь нет?