Тайна жизни: Как Розалинд Франклин, Джеймс Уотсон и Фрэнсис Крик открыли структуру ДНК

В Калифорнийском технологическом институте отвергли заявление Уотсона о приеме в аспирантуру. Ему пришло приглашение из Гарвардского университета, но Джеймс сам отказался – отчасти из-за того, что там на биологическом факультете до сих пор ковырялись в вековой давности основах таксономии, а экспериментальной работой не занимались. Была и более материальная причина: в Гарвардском университете ему не предложили стипендии, покрывавшей расходы на обучение, проживание и питание, из-за чего переезд в кампус, расположенный в Кеймбридже (штат Массачусетс), оказался невозможным по финансовым соображениям. Больше повезло в находящемся не слишком далеко Индианском университете в Блумингтоне, предоставившем Уотсону полную стипендию, в том числе на жилье и питание, в рамках аспирантской программы по биологии. Индианский университет был не заурядным учебным заведением, а центром научных исследований в области генетики. Это направление возглавлял Герман Джозеф Меллер, чья работа по возникновению мутаций у Drosophila (плодовых мушек) под действием рентгеновского излучения в 1946 г. принесла ему Нобелевскую премию по физиологии и медицине.

В Индианском университете было еще два преподавателя, привлекавшие Уотсона. Один из них – Трейси Соннеборн, который учился в Университете Джонса Хопкинса, собираясь стать раввином, однако закончил его зоологом. Он изучал генетику одноклеточного организма Paramecia (инфузории туфельки). Другой – Сальвадор Лурия, врач еврейского происхождения из Турина, бежал от фашистского и антисемитского режима Муссолини сначала во Францию, затем в США{316}. Он стал наставником Уотсона и его другом на всю жизнь. Лурия изучал бактериофаги, которые, как и все вирусы, не способны сами размножаться, а проникают для этого в живые клетки, за счет которых реплицируются{317}. Благодаря тому что репликация бактериофагов происходит очень быстро, генетические эксперименты с ними занимают часы, а не дни, недели или больше{318}.

В аспирантуре Уотсон редко облачался в академическую мантию и с удовольствием высмеивал старомодных «студиозусов» и кокетливых доморощенных «королев» в индианском кампусе. В эпоху, когда студенты посещали занятия в костюмах и при галстуках, Уотсон предпочитал рубахи навыпуск, поношенные рабочие штаны и расшнурованные кроссовки. Он изо всех сил старался игнорировать студенческую элиту и свысока взирал на тех, кто был ему ровней. Нелестно он отзывался и о многих преподавателях биологического факультета. Когда его безусловную стипендию заменили конкурсной, он в разговоре с родителями скрыл разочарование за сомнительным предположением: «Они просто деньгами заманивают на факультет самых умных и любознательных. К сожалению, здесь таких раз-два и обчелся»{319}. Одним из этих редких обладателей первоклассных мозгов, также пришедшим в Индианский университет осенью 1947 г., был эмигрировавший из Италии врач Ренато Дульбекко{320}. Уотсон, всегда предпочитавший в качестве наставников и товарищей людей постарше, сдружился с Дульбекко на университетских теннисных кортах, куда они часто выбирались сыграть сет-другой между экспериментами.

Уотсону, занимавшему низкую ступень в академической иерархии, дали тесный кабинетик на верхнем этаже здания факультета, где все еще действовал старинный канатный лифт. А на втором этаже трудился одинокий профессор по имени Альфред Кинси, недавно бросивший изучение орехотворок и их эволюции ради все еще табуированной темы человеческой сексуальности. Его работа бесила Уотсона, потому что результаты Кинси, по его словам, «были так перегружены статистикой, что оказывали скорее слабительное, нежели возбуждающее действие»{321}.

В первый год жизни вне родного дома Джеймс продолжал наблюдать за птицами и предпринимал одинокие прогулки по Джордан-стрит, о которой он написал: «Там находились самые притягательные женские клубы, где мне попадались на глаза девушки намного симпатичнее большинства особ, встречавшихся в научных учреждениях». По субботам ему нравилось бывать на университетских футбольных матчах в толпе 20 000 вопящих болельщиков на старом стадионе «Мемориал»{322}.