Тайна Зинаиды Серебряковой

— Господин Порываев, каковы ваши комментарии к тем слухам, которые витают вокруг этого клуба и его знаменитого «черного зала»? Правда ли, что ваша жена пыталась покончить жизнь самоубийством, потому что…

— Подержи, — вдруг сказал Михаил, оборачиваясь к Струмилину и передавая ему жену. — Подержи-ка Оксанку на минуточку.

Тот растерянно принял легонькую, дрожащую ношу.

Михаил протянул руку к микрофону, словно собирался дать интервью. И девица, как загипнотизированная, подала ему микрофон… от которого в следующий миг остались только обрывки и обломки. Вслед за этим Михаил обратил лютый взор на камеру. Маленький оператор, опомнившись, тоненько вскрикнул и кинулся было к машине, но не успел…

— Без комментариев, — объявил Михаил, шваркая камеру об асфальт, а оператора отправляя в пышный шиповниковый куст, на котором уже зарделись первые ягоды.

Потом он забрал жену у Струмилина и прежним размеренным шагом ринулся к «Скорой».

— Откуда они узнали?! — быстрым шепотом спросила Валюшка, пока Михаил поудобнее пристраивал жену на носилках в салоне «Фольксвагена». — Поговаривали, что у «Итогов» везде свои люди, которым очень нехило платят, но у нас-то кто именно настучал?! Неужели Палкин, он же сегодня на связи?!

Струмилин рассеянно покачал головой. Конечно, омерзительно предавать беспомощных людей, которые обращаются в «Скорую» со своими бедами, как за последним спасением. Кто бы ни учинил такое, Палкин или не Палкин, ему мало морду набить.

Но сейчас отнюдь не об этом были его мысли.

«Ла ви он роз» — это ведь тот дамский клуб, который оформляла Лида, если верить Лешему?

Господи, и там негры! Спасенья от них нет!

Из дневника З.С., Харьков, 1920 год

После свадьбы уехали мы в Петербург, сняли маленькую квартирку. Боря ходил в институт, откуда, из-за множества занятий, возвращался только к вечеру. Я с утра шла к Бразу[6], в его Рисовальную школу Общества поощрения художеств, обедала у мамы. Встречались мы с мужем только на ночь глядя, оба ужасно усталые. Конечно, мы любили друг друга, страсть наша, как ни забавно это звучит, пылала, я поняла, что мечты и реальность — это разные вещи и в этом случае реальность лучше мечты. И все-таки отвязаться от реальности мы не могли. Я была страшно недовольна курсами у Браза. Его стала раздражать манера, в которой я хотела работать. Уже тогда я впервые столкнулась с этим неприятием всего, что не соответствовало его кредо. Он называл мое письмо декоративным и требовал, чтобы я изменилась, больше соответствовала современным течениям в искусстве, а для меня слово «современный» очень сильно напоминает слово «временный». Не хочу я меняться в угоду времени, я хочу само время убедить в том, что я достойна его внимания и уважения!

Словом, моя жизнь состояла из двух раздирающих чувств: любви к Борису — и раздражения против моего бессмысленного существования как личности, как художницы.

Какое счастье, что Борис меня понимал! Понимал так хорошо, что сам предложил мне ехать в Париж, не дожидаясь, пока он закончит курс. Разумеется, одну он меня никуда бы не отпустил: меня сопровождала мама, которая Борьку просто обожала, да и он ее любил как родную.