Тайна Змеиной пещеры(Повесть)

— Чего-чего? Ты почитай письмо, что брат твой из города прислал. Немецкие бомбы падают и все мимо. Падают, пополам разваливаются, а там в нутре песок и записка от немецких рабочих: «Чем можем, тем поможем». От таких бомб не то что стекла не вылетают, даже лягушки квакать не перестают. — Афонька расхохотался. Ему очень понравилось, как он рассказал про немецкие бомбы и про лягушек… Ребятам тоже все это пришлось по душе. Видно было, что насчет бомб они держат Афонькину сторону.

Антон не читал писем, которые приходили от брата из ФЗО. Сегодняшнее Деркач не дал ему в руки.

По улице мимо кладбища двигалась молчаливая процессия. Семьи шли отдельными группами. Уходившие на фронт несли по одному, по двое детей. Впереди всех в пароконной тяге постукивала бричка, груженная баулами и старыми фанерными сундучками.

Отец Васьки Пухова улыбнулся подбежавшему сыну. Положил ему на плечо руку.

— Не тебя оставляю мать и бабку, — громко говорил Пухов. — Завтра пойдешь к завхозу и скажешь, что отец велел табун тебе доверить. Будешь в ночное в Макарову балку гонять.

— Ладно, — согласился сын.

— Если не доверит, обругай его. Стой всегда на своем. От работы не отступайся. Ты теперь все одно, что я. Меня, к примеру, нет, а вроде бы я и дома. Понял? Мать будет писать мне. Плохое про тебя вписывать я запретил. А ты гляди, чтоб все так и было. А теперь — марш домой! До самого фронта все одно нельзя. — Стал прощаться с женой. Прижал к груди Васькину голову — не наклонился к нему, оттолкнул обоих и зашагал еще быстрее.

Бабы, прощаясь, начинали голосить каждая на свой лад. Слышался нестройный хор, в котором выделялся тоненький Зинкин голосок. Она бегала от одного новобранца к другому, успела проститься с каждым и оплакать всех.

Председатель обнял детей, жену, всех поцеловал.

— Не плачьте. Это ненадолго. Тебе, Антон, один совет — держись ближе к дому, не забывай, что для матери твоя помощь — главная теперь.

— Ладно, — ответил Антон и испугался собственного голоса, так дрогнул он. Именно таких слов он и ожидал от отца.

Все дальше уходили левадинцы. Все меньше становилось провожатых.

Покачивали ветками молодые клены, стоявшие у дороги. Высокое жито с обочины тянулось к плечам покидавших село мужиков. Сзади все еще слышались голоса плачущих, а впереди кто-то затянул старую казацкую песню:

Ой, видно село,
Широке село
Под горою.

Мальчишки стояли гурьбой на дороге и слушали песню и плач. Наверно, никогда еще так долго не стояли они молча, как в этот раз.

В село возвращались не спеша. Вытянулись поперек дороги шеренгой, не сговариваясь, положили руки друг другу на плечи. Трудно сказать, кто из них о чем думал, но было ясно, что думы их были сродни. Шли они ровно, каждый смотрел себе под ноги, и все молчали.

Антон вспомнил про немецкие бомбы с записками, решил: приду домой, прочитаю письмо, присланное братом. Отец будет орудием командовать. Он младший комсостав артиллерии. Пухов кавалеристом будет. Уж рубанет — будь здоров! Верхом через ограду перепрыгивал, на скаку на лошадь садился. Хрипченко в рукопашную пойдет. Как он цыганского медведя на лопатки уложил! Даст он этой немчуре. Левадинские мужики покажут им. Если ихние рабочие с нами дружат, так нам и вовсе между собой, ребятами, делить нечего. Теперь уж никаких свар.

У села дорога делает развилку. Направо она вливается в слободскую улицу, налево — в поселковую. Остановились. С чего начался разговор, никто не помнил, только все запомнили, чем он кончился.

Афонька сказал, что война — это все равно, как ему гривенник проглотить. Если наши будут не дураки, так еще с Германии на «лисапетах», а то и на «мотоциклетах» прикатят. Антон назвал Афоньку дурнем, а тот удивился, обвел ребят взглядом и спросил:

— Почему это я дурень? Ведь я за наших.

— Хоть и за наших, а все равно… — стоял на своем Антон.

— Ну, гляди у меня, — пригрозил Афонька. — Ты теперь не председателя сын, а ничейный. И власть ваша кончилась! Понял? Остальное скажу, когда один на один встретимся.

Афонька выразительно плюнул, поискал глазами образовавшийся на пыльной дороге сыроватый шарик, наступил на него черной пяткой и, старательно раздавив, ушел.

Только теперь Антон понял, он и впрямь больше не председательский сын, а просто сын, да и все. Раньше он тоже этим никогда не кичился, но Афонька, наверно, всегда отличал его от остальных. «Подумаешь, — решил про себя Антон. — Чем хуже быть таким, как все? Как Таран, Васька Пухов, Сережка-цыган? Хотя Таран теперь и не такой, как все. Его отец стал председателем. Ну и пусть. Жалко, что ли? Зато мой отец на фронте будет командиром. Это еще главнее».

С этими мыслями Антон подошел к дому. Ноги его сами по себе остановились. Что-то чужое чудилось ему во всем: «Отец ушел и все переменилось».

* * *