Тайна Змеиной пещеры(Повесть)

Антон пустился его догонять. Над глухим переулком вербы соединили, перепутали хрупкие ветви. На вербах колючими клочьями темнели сорочьи гнезда. На старых пепелищах под бузиной сидели квелые осовелые от жары куры.

Догонять Ваську в такую жару трудно, рубашка липнет к мокрой от пота спине. Ух, и шпарит… Пересек улицу — и в степь, по косой, поднимающейся в гору, дороге.

— Эге-ге-ге-ей! — кричит Антон вдогонку.

Бежит по-прежнему. Но уже заметно сдает. Еще раз оглянулся, затем еще. Перешел на шаг. Остановился и вдруг побежал навстречу Антону. Подбежал с кулаками и ну в отчаянии молотить Антона в грудь.

— Ты не друг! Ты не друг! Никому не друг, — и слезы вперемежку с потом полились по Васькиным щекам.

И снова побежал по дороге.

— Не сердись, Вась. Куда ты? — кричал на ходу Антон, — случилось что, а? Побежали вместе… Не сердись только…

— Пока ты побрехеньки Мельниковы слушал… — Ваське трудно говорить на бегу, — цыгане Сережку украли.

— Ты что? Как украли?

Бежали ребята из последних сил. Васька бросал обрывки фраз и с жадностью глядел туда, где дорога переваливалась через гору.

— Цыгане пригрозили… дом сожгут, если с ними не уедут.

— Ну и что?

— Ничего. Дядько Михайло закрыл ее…

— Кого закрыл?

— Не перебивай, — сердился Пухов, — тетку Эсму. А сам к твоему отцу… чтоб милицию вызвать.

— Ну и что же?

— А тут Сережка заявляется во двор.

— Ну и?…

— Цыгане Сережку сцапали. Кони у них уже в упряжке стояли. Только их и видели. Дядько Михайло прибежал… Говорят, ревел сердитей медведя. Эсму чуть не порешил. Вскочили на коней и догонять… Я к тебе прибежал, еле нашел. А ты…

На перевале остановились. На дороге, сколько видели глаза, было пусто. У самой дальней придорожной посадки стояло легкое облачко пыли. Но и оно вскоре рассеялось.

Глава седьмая

По селу, по дорогам с повестками о мобилизации бегали посыльные из сельсовета. Все торопились, хотя никто никого не подгонял. Каждому казалось, что где-то что-то в общей жизни случайно прорвалось, — стоит лишь силенок подсобрать, постараться, поторопиться, не пожалеть себя и все худое пронесется, как ночь, вместе с которой кончаются кошмарные сны.

Старый Деркач пустил слух, что немцы выдохлись на третий день войны. Он разносил по дворам побрехеньки. Притворно-спокойная ухмылка, просвечивающаяся сквозь рыжеватую щетину усов, говорила людям: «Что волноваться зря? Пустое».

У председательского двора Деркач позволял себе задержаться. Другие подождут немного, а начальство надо уважать. Может, жинка Григория Ивановича спросит о чем. А не спросит он и сам начнет разговор. Сейчас любому человеку лекарственные слова по сердцу придутся. Никому нет дела до того, что хорошие вести родятся не от сырости, а от добрых дел. А сейчас откуда им взяться? Немец лезет напролом, и что ни хата в селе — то с плачем. В одной — проводили, в другой — готовят своего в дорогу, в третьей — дожидаются того часу, когда принесут повестку и уже заранее готовят миску, ложку и сухари.

Председательский сидор с харчами уже стоял у порога. Сам председатель сдавал дела завхозу, а Дарья Степановна то и дело выбегала к воротам. Возвращалась скоро, в хате кричит малютка, две побольше стоят рядом у ворот — не отстают. Антона где-то носит нелегкая. Вот-вот отцу уходить, надо же быть всем дома. От старшего что-то писем нету.

Бежит Дарья Степановна в хату и снова трогает рукой приготовленный для мужа узел. Смотрит на него так, словно он в этом доме самый важный и его надо уважать, хотя бы потому, что и ему предстоит дорога, и что там будет в конце ее — неизвестно.

— Степановна! — крикнул Деркач еще издали. — Вот у почтальона письмецо для тебя выпросил.

Антон выскочил из огорода. Лежал битых два часа в тыквах и проверял слова мельника насчет того, что пустые верхние цветы приманывают пчел к нижним, сидящим на куцых толстых ножках у самой земли. Вышло, что мельник прав.

— Давайте, давайте! Отдам матери, — потянулся Антон к письму.

— Только матери! — ответил Деркач. — Дарьюшка! Возьми, Дарьюшка. Сынок из городу прислал.

Мать шла торопливо, прижав к глазам уголок фартука.

— Разбрасывает война всех, как ветер с дерева листочки, — начинает причитать мать.

— Ты что, ты что, Дарьюшка, — махнул на нее рукой Деркач, — войне этой проклятущей не за горами конец. Ты почитай газеты… как наши бьют их… нечистую силу. Пока твой Григорий Иванович до войны доедет, ей уж полный капут будет. В газетах этого еще нет, а по радио уже пошла балачка про такие дела, что сердце радуется.

— И чему там радоваться? — не соглашалась мать.

Ее глаза забегали по строчкам письма. Но даже со стороны Антону ясно, что она не видит и не различает ни слов, ни строчек.

— Да ты не силься, — остановил ее Деркач, — мелковато сынок написал. Ты дай вон Антону-сорванцу, он тебе мигом расшифрует. Или погоди, я очки на нос повешу… Уж задержусь немного, не беда.

А мать тем временем уже улыбалась просохшими глазами. Строчки перестали гнуться и буквы стали по своим местам.

— Сын пишет, что ФЗО закрывают. Скоро домой, значит.