Тайная дипломатия — 2

— Ага, — кивнул я, отпуская Якова и поинтересовался. — Ты почто, товарищ, выдающихся артистов бьешь?

— Это кто, выдающийся-то? — удивился Блюмкин. Небрежно кивнув на Ильинского, спросил. — Этот, что ли?

Будущая звезда театра и кино и впрямь не производил впечатление выдающегося актера. Был он в лоснящемся фраке, с дырками, проеденными молью и в старых, не раз штопаных башмаках. Фрак, скорее всего, Ильинский позаимствовал в костюмерной, а вот ботинки свои, родные. Приличную обувь актеры уже давным-давно растащили и загнали на рынке, а костюмы еще могли и сохраниться.

— Так вырастет еще и до выдающегося, и до великого, — пожал я плечами.

— Вырастет он, как луковка, головой вниз, — фыркнул Блюмкин. Посмотрев на рыжего парня, попросил. — Серега, достань-ка мой пистолет, он под стол улетел. — Пока Есенин — а кто же это еще, если рыжий, да еще и Серега, лез под столик за браунингом, Яков Григорьевич объяснил мне, в чем состояла провинность актера. — Этот мешугер, у которого нет денег на ваксу, решил почистить свои драные боты шторой.

Штора была облезлой, но все равно, использовать ее не по назначению неправильно. Плохой пример подает великий актер подрастающему поколению. Вздохнув, я сказал:

— В принципе, против пары затрещин за нецелевое использование чужого имущества не возражаю, но стрелять — уже перебор.

— Я самого германского посла завалил, не стал бы я руки пачкать о всякую шелупонь, — махнул рукой Блюмкин и пошел к своему столику, уставленному пустыми и полупустыми бутылками, где уже сидел Есенин, вертевший в руках пистолет и еще какой-то парень, с длинным и узким лицом, а я, приобняв Ильинского за плечи, повел его к выходу.

— Игорь Владимирович, вы не гимназист, а я не ваш классный наставник. Воспитывать не стану, скажу лишь, что мне очень стыдно за выдающегося артиста.

Ильинский обалдело смотрел на меня. Возможно, удивился, что незнакомый человек назвал его по имени и отчеству, да еще и выдающимся актером обозвал. Впрочем, даже начинающий артист считает себя выдающимся, но ему гораздо приятнее, если это признает публика.

Усевшись за столик, заказал официанту полюбившиеся с прошлого раза харчо и антрекоты. Морса не оказалось — верно, Блюмкин все выпил, пришлось ограничиваться чаем, потому что все остальные напитки оказались алкогольными.

— Доллары берете? — поинтересовался я у официанта.

— Берем-с, — по старорежимному отозвался тот, предупредив. — Но сдачу с них в советских дензнаках даем.

— Десять баксов — это сколько в рублях?

— Баксов? — не сразу сообразил официант, но быстро сориентировавшись в новом термине, сообщил. — Ежели, по триста тысяч за штучку, то десяточка выйдет в три лимончика.

— А что так дешево? В Питере за доллар пятьсот дают, — удивился я.

— Так то в Питере, — поднял брови официант. — У нас, товарищ, столица, у нас здесь валюты больше, чем в Питере, соответственно, цены ниже.

— Тогда я лучше в другое место пойду, поищу, где выгоднее, — заявил я, хотя по правилам хорошего тона, если ты уже сделал заказ, то уходить нельзя.

— Нет, подождите, — заволновался официант. Наклонившись к моему уху, сказал. — Товарищ, могу дать за десятку четыре лимона, да еще и обед бесплатно, но больше никак. Соглашайтесь. В Москве вы лучшего предложения не получите.

— Ладно, давай четыре, — согласился я, прикидывая, что по стремительно рвущимся вверх ценам обед тоже обойдется в немалые деньги, а искать более выгодную скупку мне лень. И, вообще, если бы не влияние моей новой знакомой и подчиненной Марии Николаевны, я согласился бы и на триста тысяч за бакс.

Решив финансовые вопросы, я сидел в ожидании заказа, надеясь, что Блюмкин, увлеченный распитием оставшейся водки, забудет о моем существовании. Как же. Яков Григорьевич, сказав что-то своим собутыльникам, твердой походкой подошел к моему столику и, не спросив разрешения, плюхнулся на стул. Поймав мой не слишком приветливый взгляд, скорчил морду и, сверкнув белоснежными зубами, спросил:

— Товарищ … не знаю, как тебя здесь именовать, давно из Парижа?

— А что это вы про Париж-то вспомнили, товарищ Блюмкин? — хмыкнул я. — Или парижских стоматологов вспомнили? Сколько за зубки-то новые заплатил? Небось, от денег товарища Троцкого отщипнул?

— Ты на что намекаешь? — побагровел Яков.

— А я ни на что не намекаю, — улыбнулся я. — Я тебе прямым текстом говорю — у нас тебе такие зубы не вставят, если в ресторане вопросы ненужные задавать будешь. Чего хотел-то, Яков Григорьевич? Если денег занять, так сразу скажу — не дам. Деньги не вернешь, да еще и наврешь с три короба.

— А кто не врет? — хмыкнул Блюмкин, пожав плечами. — Вон, посмотри, сидят за моим столиком два больших поэта. Есенин Серега орет, что в бога не верует, а намедни чуть было лепшему другу своему Толечке морду не разбил, за то, что тот самовар начал иконами топить

— В каком смысле, иконами? — не понял я.