Тайная дипломатия

Нет, в гимнастерке гораздо удобнее. Подпоясавшись, посмотрел на себя в зеркало повешенное на стене по настоянию Натальи. А ведь я уже и соскучился по такому своему облику. Потом, поддавшись какому-то странному порыву, прицепил на грудь ту самую медаль с профилем последнего императора. Медаль, вроде и не моя, но смотрелась хорошо, красиво.

Дежа вю, етишкина жизнь! Кажется, недавно все это было. В Крыму. Получили информацию о нападении, сидели и ждали. А ведь читатель скажет, что у автора фантазия закончилась, исписался. Но что поделать, если все в жизни повторяется… Круговорот рождения и смерти. Сансара, блин. Но читатель-то все равно скажет, он такой.

Правда, маленькая деталь – в Крыму совсем рядом ожидали люди готовые прийти на помощь, а здесь никого нет. Хм, а охрана-то?

Охрана у нас ютилась в будке привратника, где нет отопления, а для освещения использовалась свеча. Узкая дверь, крошечное окошко. Словом, как в старые добрые средневековые времена. Но сейчас-то охрана дежурит посменно, а в прежние времена привратнику приходилось находиться в своей собачьей будке круглосуточно, в любое время года. Варвары. Здесь хорошо в средние века сидеть, а теперь, в эпоху гранат – каменный мешок.

Сегодня старшим по смене заступил Мосеев – крепкий обстоятельный дядька, но не из «легионеров», а из числа бойцов второй Особой бригады. Воевал на Балканах, а после Октябрьской революции из-за отказа вступить под французские знамена был отправлен в Алжир, на каторжные работы, а после капитуляции Германии болтался не у дел, мечтая накопить денег и вернуться в Россию.

– Леонид Глебович, – обратился я к Мосееву. – Сегодня объявляю для вас выходной день. Оплачиваемый.

– С чего вдруг? – поинтересовался Глебыч. Посмотрев на меня в гимнастерке, с удивлением покачал головой, перевел взгляд на медаль, с уважением хмыкнул: – Не знал, что вы воевали.

Я отчего-то смутился, невольно закрыв рукой чужую награду.

– Так все мы где-то да воевали… – решив, что стоит сказать человеку правду, сообщил: – Тут у нас такое дело… Сегодня на торгпредство нападут.

– Так вы нам за это жалованье и платите, чтобы вас охранять, – рассудительно ответил Мосеев.

– Нет, товарищ Мосеев, вы не поняли, – терпеливо ответил я. – Нападать станут не хулиганы какие-нибудь, а люди с оружием. Контрреволюционеры. Вы – люди нейтральные, это не ваша война. Так что идите домой. Завтра придете, приступите к исполнению обязанностей.

Решив, что моя совесть чиста, вернулся в торгпредство, запер за собой дверь и занял свой пост. Кофе пока не хотелось, раньше полуночи нападать не станут, а делать нечего. Спеть, что ли? Как же я соскучился по еще пока непридуманным песням. А сегодня можно, никто не услышит. И я запел песни, которые когда-то очень любил. Да что уж там, я и теперь их люблю. Я спел «У деревни Крюково», «Бери шинель», а потом решил вспомнить песню Леонида Сергеева, которую мы когда-то пели с моим другом:

На горе, на горушке стоит колоколенка,
А с нее по полюшку хлещет пулемет,
И лежит на полюшке сапогами к солнышку
С растакой-то матерью наш геройский взвод.

Мы землицу лапаем скуренными пальцами,

Пули, как воробушки, плещутся в пыли…
Митрия Горохова да сержанта Мохова
Эти вот воробушки взяли да нашли.

Тут старшой Крупенников говорит мне тоненько,

Чтоб я принял смертушку за честной народ,
Чтоб на колоколенке захлебнулся кровушкой
Растакой-разэтакий этот сукин кот.

Я к своей винтовочке крепко штык прилаживал,

За сапог засовывал старенький наган.
«Славу» третьей степени да медаль отважную
С левой клал сторонушки глубоко в карман.

Петь-то я пел, но вполголоса, не забывая прислушиваться к звукам. И тут, кажется, услышал лязг ключа поворачиваемого в двери черного хода с левой стороны. Твою мать! А я-то жду с парадного.

Схватив одно из охотничьих ружей, взял на прицел левый коридор.

– Товарищ командир, не стреляйте, свои! – услышал я насмешливый голос Исакова, которому уже полагалось провожать старый год и приставать к Светлане Николаевне.

– Александр Петрович, твою дивизию! – с чувством сказал я. – И какого хера ты мне тут петь мешаешь?

– Хорошая песня, – одобрительно сказал абсолютно трезвый Петрович, подходя ко мне. – И голос у тебя, товарищ командир, тоже ничего. Ну, раз уж начал, то допевай.

И я допел. Когда заканчивал последний куплет, у Петровича уже текла слеза.