Тайная история Костагуаны

В этой стране самые обычные слова приобретают кошмарный смысл. Свобода, демократия, патриотизм, правительство… в каждом из них отзвук безумия и убийства.

Джозеф Конрад, «Ностромо»

IV Таинственные законы преломления

Следующие два дня я искал отца, идя по его неглубокому и все же четкому, словно оставляемому слизняком, следу на улицах Колона. Но не преуспел. Я не хотел рассыпать вокруг сообщения, записки, послания, потому что люблю сюрпризы, и тогда даже предполагал – без всяких, естественно, оснований, – что эту любовь я как раз от отца и унаследовал. В госпитале сиделки-мулатки рассказали о нем как о старом знакомом, с излишней, как мне показалось, фамильярностью: с нахальными улыбочками они сообщили, что он заходил утром и три часа беседовал с молодым чахоточным, но куда отправился потом, они не знали; поговорив с молодым чахоточным, я сам много чего узнал, но не местонахождение отца. Это был боготинец по рождению и адвокат по профессии – частое сочетание в нашей централистской сутяжнической стране. Две недели спустя после прибытия в Колон он проснулся от того, что под челюстью у него раздулся кожаный мешок; к моменту моего визита инфекция уже переместилась из воспаленного нервного узла в легкие и проникла в кровь: жить юноше оставалось в лучшем случае несколько месяцев. «Он ваш приятель, что ли? – спросил больной, приоткрыв желчного цвета глаза. – Тогда скажите ему, что я жду его завтра. За три часа он помог мне больше, чем все чертовы доктора. Передадите ему, ладно? Скажите, я хочу узнать, чем там дело кончилось с этим треклятым д’Артаньяном». Произнося грассирующее «р» с прилежанием, какого я не ожидал от человека на смертном одре, он поднес левую руку к опухшему горлу и прикрыл, словно от боли.

В конторах железнодорожной компании – которую местные иногда называли по-английски, отчего у меня возникло любопытное чувство, будто я живу в двух странах одновременно или все время перехожу невидимую границу, – американцы приняли меня за потенциального пассажира и весьма усердно начали направлять в билетную кассу, указывая в сторону улицы и сверкая при этом манжетами безупречных рубашек, а один даже нацепил фетровую шляпу и собрался проводить меня. Весь разговор состоялся на английском, но я понял это только задним числом, немало удивившись – я даже стыжусь признаться, как сильно я удивился. Там, куда меня послали безупречные манжеты, рука, облаченная в тонкое сукно, сделала жест, обозначавший, что билеты здесь больше не продаются, а потный лоб сообщил, что я спокойно могу садиться на поезд, а уж там кто-нибудь позаботится, чтобы я заплатил.

– Да нет же, мне не нужно…

– Не волнуйтесь, все будет хорошо. Билет вам продадут прямо в вагоне.

Все это время жара проникала в меня, словно отрава: как только я переступал порог и оказывался где-то в тени, у меня по боку, под одеждой, стекала струйка пота, а на улице я не переставал восхищаться китайцами, которые могли одеваться в черное, и при этом на лицах у них было не разглядеть ни единой поры. Наконец я укрылся в распивочной, где возницы играли в кости, ухитряясь придать этой невинной забаве атмосферу покера не на жизнь, а на смерть. И вот тогда-то, в час самого страшного зноя, когда улица Френте опустела – только умалишенный или вновь прибывший отважился бы выйти на солнце в это время дня, – я увидел его. Отворилась дверь какого-то ресторана, открывая взору малореспектабельную зеркальную стену, и безрассудно смелый человек шагнул на тротуар. Как в старом анекдоте про близнецов, случайно встретившихся посреди улицы, я узнал своего отца.