Тайная история Костагуаны

Читатели романтических книг, сентиментальные жертвы нашей водевильной культуры, вы ждете воссоединения, полагающегося по законам жанра: недоверия в первую минуту, слезливой невозможности отрицать очевидное вследствие физического сходства, потных объятий прямо на улице, звонких клятв наверстать упущенное. Так вот, позвольте сказать, что мне жаль (на самом деле нет) вас разочаровывать. Не было никакого воссоединения, потому что ранее никто не расставался, не было никаких клятв, потому что нам с отцом нечего было наверстывать. Да, кое в чем мы с неким английским романистом, поляком по рождению и более мореходом, нежели писателем, не схожи. Мой отец не читал мне Шекспира и Виктора Гюго в нашем польском доме, а я не обессмертил эту сцену в своих воспоминаниях (наверняка преувеличивая, не без этого); он не лежал в постели и не ждал, пока я в холодном Кракове доберусь из школы домой и стану утешать его после смерти моей матери в ссылке… Поймите меня правильно: своего отца я знал исключительно по рассказам матери как персонажа только одной версии и не более. И вот, стоя посреди плавящейся от зноя улицы, мой пятидесятилетний отец заговорил сквозь седоватую уже бороду, по которой его легко можно было узнать. Точнее, за ней легко можно было спрятаться: усы (они успели пожелтеть – или всегда были желтоватыми, не знаю) полностью скрывали рот, а чуть скосив глаза, отец мог рассмотреть густую поросль на скулах. Из-за этой дымовой завесы, из-за седого Бирнамского леса, ползущего к безволосым участкам лица, невидимые губы моего отца произнесли: «Так значит, у меня есть сын». Сцепив руки за спиной и уставив взгляд в землю, в миражные колебания раскаленного воздуха на уровне его сапог, он двинулся вперед. Я решил, что должен следовать за ним, и, семеня на некотором расстоянии, словно гейша за господином, услышал, как он добавил: «Неплохо, в моем-то возрасте. Совсем неплохо».

Вот так просто все и началось. У меня появился отец, а у него сын.

Он жил на севере острова Мансанильо, во временном и, однако, пышном с виду городке, построенном основателями железной дороги – читай, основателями Эспинуолла-Колона – для своих служащих. Гетто в окружении аллей, роскошные трущобы на сваях, городок Панамской железнодорожной компании был оазисом здорового климата в трясине острова, и, попадая туда, человек начинал дышать иным, чистым карибским воздухом вместо болезнетворных испарений реки Чагрес. Дом с белыми стенами и красной крышей, с облупившейся от влажности краской, с москитными сетками, забитыми трупами насекомых, раньше принадлежал некоему Уоттсу, инженеру, которого убили за несколько недель до открытия железной дороги, когда он в разгар сухого лета возвращался с двумя купленными бочками прохладной воды из Гатуна. Похитители мулов (а может, прохладной воды) пырнули его кинжалом. Мой идеалист-отец, «унаследовав» дом, почувствовал, что ему досталось куда больше, чем просто стены, гамаки и москитные сетки… Но если бы кто-то – новообретенный сын, например, – спросил его, что же ему досталось, он не смог бы ответить, а вместо этого вынул бы из обитого кожей испанского сундука, запиравшегося на замок, словно снятый с какой-то темницы времен Инквизиции, неполное собрание статей, опубликованных им с приезда в Эспинуолл-Колон. Так он и поступил со мной. Употребив множество слов и некоторое количество жестов, я задал вопрос: «Кто ты?» А он, не произнеся ни слова и сделав один-единственный жест – откинув крышку сундука, – попытался на мой вопрос ответить. И это стало первым из множества удивительных сюрпризов, поджидавших меня в городе Колон. Приглашаю вас, читатели, разделить со мной сыновнее изумление, столь литературное чувство. Покачиваясь в гамаке, сделанном мастерами из Сан-Хасинто, и потягивая шерри-коблер, я взялся читать статьи отца, то есть выяснять, кто такой этот Мигель Альтамирано, в чью жизнь я только что ворвался. И что же обнаружил? Обнаружил симптом, как сказал бы врач, или комплекс, как сказал бы какой-нибудь поборник Фрейда, из тех, которых сегодня повсюду полным-полно. Не знаю, получится ли, но пояснить необходимо.