Тайная история Костагуаны

Помнится, примерно в то же время в Колоне стали поговаривать о «французском проклятье». С мая по сентябрь, помимо единственного сына Мадинье, двадцать два рабочих со стройки канала, девять инженеров и три жены инженеров пали жертвами убийственной лихорадки Перешейка. Непогода продолжалась – в два пополудни небо темнело, и почти сразу же начинался ливень, он падал не каплями, а плотной пеленой, словно в воздухе висела руана, – но работы тоже продолжались, несмотря на то, что выкопанная накануне земля под натиском дождя к утру сползала обратно в ров. Как-то в выходные Чагрес так поднялась, что пришлось остановить железнодорожное сообщение: пути на тридцать сантиметров ушли под мутную от водорослей воду. Парализовало железную дорогу – парализовало и канал. Инженеры собирались в посредственном ресторане отеля Jefef rson House или в салуне 4th of July, где были столы, способные вместить топографические карты и архитекторские планы – а время от времени и партию в покер, – и часами спорили, как пойдет стройка, когда наконец развиднеется. Часто они прощались, условившись встретиться завтра на работе, а на следующее утро узнавали, что такого-то положили в госпиталь с ознобом, или он сидит в госпитале с температурящей женой, или они с женой сидят в госпитале с ребенком и раскаиваются, что приехали в Панаму. Выживали немногие.

Здесь я вступаю в область противоречий: невзирая на все это, невзирая на отношения с Мадинье, мой отец (а точнее его любопытное преломляющее перо) писал, что «редкие случаи желтой лихорадки среди героических строителей канала» были «занесены из других мест». Никто не остановил его, а потому он продолжал писать: «Нельзя отрицать, что тропические болезни проявились среди неместного населения, но одна или две кончины, в особенности среди рабочих, приехавших с Мартиники или Гаити, не должны вызывать напрасной паники». Его хроники/очерки/репортажи печатались только во Франции. И там, во Франции, люди, имевшие отношение к каналу, читали их и пребывали в спокойствии, и акционеры продолжали покупать акции, потому что в Панаме все шло хорошо… Не раз я думал, что отец мог бы разбогатеть, если бы сообразил запатентовать свой преломляющий журналистский стиль, которым с тех пор столько злоупотребляют. Но я несправедлив. В конце концов, в этом и состоял его странный дар: не осознавать, какой зазор – точнее гигантский кратер – лежал между истиной и его версией истины.

Желтая лихорадка продолжала неутомимо убивать, в особенности вновь прибывавших французов. Епископ Панамы усматривал в этом неопровержимое доказательство: казнь выбирает, казнь обладает разумом. Он описывал в проповедях длинную руку, которая проникала ночами в дома к развратникам, прелюбодеям, пьяницам, нечестивцам и забирала их детей, словно дело происходило не в Колоне, а в Древнем Египте. «Людям праведного нрава нечего бояться», – заявил он, и слова его напомнили отцу старые битвы с пресвитером Эчаваррией; времена будто повторялись заново. Но несколько дней спустя после этого заявления дон Хайме Соса, кузен епископа и попечитель старого собора в Портобело, сказал, что чувствует себя плохо, потом – что хочет пить, а еще через три дня его похоронили, хотя епископ лично растирал его микстурой из виски, горчицы и святой воды.

Похороны, словно обеды, стали частью повседневной жизни, поскольку умерших от лихорадки хоронили быстро, чтобы трупные испарения не разнесли болезнь по воздуху. Французы начали ходить по улице, зажимая рот или пряча нижнюю часть лица под самодельными масками из тонкой ткани, будто таинственные злодеи. И однажды укрытый маской по самые скулы Гюстав Мадинье, сломленный климатом, трауром, страхом перед непонятной вероломной лихорадкой, сидя возле своей не менее укрытой супруги, написал моему отцу прощальную записку: «Пора вернуться на родину. Нам с женой нужен глоток свежего воздуха. Знайте, месье, что вы навсегда в наших сердцах».