Тайная история Костагуаны

Теперь вот о чем: я их понимаю. И вы, мои лицемерные читатели, мои подобия, мои братья и сестры, тоже их понимаете – даже просто из человеческой симпатии. Но только не мой отец, мысль которого передвигалась по иным рельсам на тяге иных паровозов… Я проникаю к нему в голову и обнаруживаю следующее: множество мертвых инженеров, множество инженеров-дезертиров и недостроенный канал. Если ад у каждого свой, основанный на личной биографии (и наших худших страхах, подлежащих, впрочем, обмену с ближними), то таким был ад моего отца: картина заброшенной стройки, паровые краны и экскаваторы, ржавеющие и гниющие подо мхом, земля, ссыпающаяся из товарных вагонов обратно во влажное лоно сельвы. Великий Котлован межокеанского канала, покинутый строителями, – таков был, господа присяжные читатели, худший кошмар Мигеля Альтамирано. И Мигель Альтами-рано не мог допустить, чтобы этот кошмар стал реальностью. Так что, осененный призраком Сары Бернар, которая чуть что начинала метать в него строки Расина, он нашел в себе силы ответить на записку так: «Месье Мадинье, почтите память вашего единственного сына. Доведите работы до конца, и этот канал навечно станет памятником маленькому Жюльену». Небольшое уточнение: Гюстав Мадинье прочел это не в личном послании, а на первой странице Star & Herald под заголовком, который явственно отдавал шантажом: «Открытое письмо Гюставу Мадинье».

И вот, погожим декабрьским днем, под солнцем сухого сезона (любопытно все-таки, каким талантом обладает декабрь: он заставляет нас позабыть дождливые дни и поверить, что Панама всегда такая, как сейчас), льющимся на улицы Колона и на всю территорию Великого Котлована, в Jefef rson House инженер Мадинье с супругой распаковали упакованный было багаж. Одежда вернулась в шкафы, инструменты – на письменный стол, а портреты покойного сына – на комод.

И там им суждено было оставаться, по крайней мере пока какая-нибудь нежданная сила их не сбросит.

В конце концов, стояли времена потрясений.

Позвольте повториться: стояли времена потрясений. Нет, дорогие читатели, я не заимствую любимое выражение политиков, которым нечего больше сказать. Я имею в виду не выборы в штате Сантандер, где консерваторы украли голоса либералов и заменили их на собственные, и не реакцию либералов, начавших задумываться о вооруженном восстании, собирать революционные комитеты и деньги на осуществление этой идеи. Нет, дорогая Элоиса, я говорю не о страхе перед новой гражданской войной между либералами и консерваторами, постоянном страхе, который сопровождал колумбийцев, словно верный пес, и скоро, очень скоро, сбылся… Я имею в виду не заявление, сделанное на тайном совещании неким вожаком радикалов, утверждавшим перед Сенатом республики, что «Соединенные Штаты задумали завладеть Панамским перешейком», и уж тем более не ответ наивного консерватора, считавшего, что «паникерские настроения» не должны смущать родину, ибо «панамцы счастливы быть гражданами нашей республики и никогда не променяют честную бедность на бездушный достаток золотоискателей». Нет, я говорю совсем не об этом. Под потрясениями я подразумеваю вовсе не метафорические, а вполне буквальные толчки. Выразимся яснее: Панаму трясло.

В течение года обитатели Перешейка подскакивали от каждого взрыва импортного динамита, но понемногу привыкали: Панаму трясло. В течение нескольких месяцев панамцы падали на колени и начинали молиться всякий раз, как паровые землечерпалки вгрызались в почву, а потом землечерпалки превратились в часть слухового пейзажа, и панамцы перестали падать на колени: Панаму трясло. В палатах, где лежали больные желтой лихорадкой, койки стучали о деревянный пол, подымаемые силой озноба, и никто, никто этому не удивлялся: Панаму, господа присяжные читатели, трясло.

А 7 сентября 1882 года случилось самое сильное потрясение.

Первые толчки начались в 3:29. Спешу сказать, что продлились они не больше минуты, и за эту минуту я успел подумать сперва о динамите (но решил, что время суток не подходящее для взрывных работ), а потом о французских землечерпалках (эту версию отверг по той же причине). Одновременно глиняный горшок, доставшийся нам от сеньора Уоттса, прежнего владельца дома на сваях, и до сих пор мирно дремавший на верху буфета, прошел четыре пяди до края и бросился вниз. Сразу за ним упал сам буфет (оглушительный грохот разбитой посуды, опасно разлетевшиеся по полу осколки стекла). Мы с отцом едва успели схватить костистую руку мертвого китайца и ящик с рабочими папками и выбежать наружу, прежде чем землетрясение сломало сваи и дом рухнул, неуклюжий и грузный, словно подстреленный бизон. В эту же секунду совсем недалеко от городка «Панама Рэйлроуд Кампани» перепуганные супруги Мадинье, оба в пижамах, успели выскочить на улицу прежде, чем портреты Жюльена разбились о пол Jefef rson House, и, к счастью, прежде, чем сам Jefferson House, или по крайней мере его фасад, обвалился, подняв тучу пыли, от которой очевидцы событий расчихались.