Тайная история Владимира Набокова

Все эти детали Набоков надергал из собственного опыта: его сыну тоже угрожал озлобленный мир, в котором антисемитизм взорвался Холокостом; в подарок ребенку родители покупают такие же баночки желе, какими Владимир и Вера угощали друзей и нянь Дмитрия. Во многом благодаря сочным, врезающимся в память образам и неожиданным сюжетам произведения кажутся самодостаточными, существующими как бы вне времени и пространства. Подобной иллюзии подвержены порой даже очень внимательные читатели набоковской прозы. Редко кто видит в ней другой, более глубокий уровень, где показано, как история ломает людей, превращая их в жестоких безумцев.

«Никак не могу взять в толк, – писал Уилсон Набокову в 1948 году, – как это тебе удается… делать вид, что можно писать о человеческих существах, пренебрегая всеми общественными проблемами. Я пришел к выводу, что ты с молодости воспринял слишком близко к сердцу лозунг fin de siècle[8] “искусство для искусства” и никак не можешь выкинуть его из головы. Скоро пришлю тебе свою книгу – возможно, она поможет тебе решить эту проблему».

Уилсон был блестящим, проницательным критиком – тем удивительней кажется его близорукость в отношении Набокова. Антисемитизм привел к гибели миллионов, заставив пересмотреть границы человеческой жестокости, и Набоков упорно возвращался к этой теме в англоязычных произведениях, которые читал Уилсон. Однако Владимир выражался обиняками, а Уилсон был настолько сосредоточен на других бедах человечества и способах их выражения в литературе, что нравственная компонента в творчестве первого оставалась для второго невидимой.

Антисемитизма в чужих произведениях Набоков не терпел. Александру Толстую он, как пишет Максим Шраер, отчитал за то, что в одном из ее романов показалось ему проявлением евреененавистничества, – притом что та очень помогла семье писателя при переезде в Америку. Он изменил мнение даже об «Улиссе» Джойса, ибо поток сознания теперь виделся ему «надуманной условностью», а еврейство Леопольда Блума казалось «слишком клишированным».

Через год после переезда в Корнель Набоков в рецензии на «Тошноту» Жан-Поля Сартра для The New York Times Book Review продемонстрировал, как, используя всего 600 слов, можно не оставить от произведения камня на камне. Расправившись в первом разделе с переводчиком, который напомнил ему стоматолога, из раза в раз выдергивающего не тот зуб, Набоков далее прошелся по самому Сартру, особенно хлестко припомнив тому абзац, изображающий еврейского композитора с кустистыми бровями и перстнями на пальцах за работой в манхэттенской высотке.

3

В первые корнельские каникулы Набоков снова поехал кататься по Америке, делая в пути перерывы на охоту за бабочками. Дороги Монтаны, Юты, Вайоминга, Миннесоты, Онтарио, Алабамы, Аризоны, Орегона, Нью-Мехико, Колорадо и не только Владимир наблюдал с пассажирского сиденья, а их черный «Олдсмобиль» 1946 года выпуска милю за милей, до первых сумерек, вела Вера.

Просторам, открывавшимся взору Набокова, предстояло перекочевать в его новый роман. А пока, проникаясь красотой американских пейзажей, Владимир обращался к прошлому и писал автобиографию, которая в 1951 году вышла под заглавием «Убедительное доказательство». Оглядываясь назад, на довоенные годы во Франции и Германии, и дальше, на юность в России, Набоков разбивал историю своей жизни на главы, которые хоть и располагались в хронологическом порядке, но следовали каждая своей причудливой хронографии. В этой книге все его «идеальное» детство: знатное происхождение; крестьяне в загородном имении, радостно подбрасывающие отца в воздух; вынутые из стенного сейфа драгоценности матери – чтобы Володенька ими играл; десятки слуг; череда домашних учителей; многомиллионное наследство, потерянное в революцию; и летний роман – с французской любовью до изнеможения – на Лазурном берегу.

В большинстве своем главы автобиографии писались одна за другой и по мере готовности публиковались в The New Yorker. Но одна, о гувернантке Набокова, мадемуазель Сесиль Миотон, была написана на французском языке, когда Набоков еще жил во Франции. Возможно, этим объясняется, почему Mademoiselle досталась целая глава, а множество потенциально более значимых лиц оказались на обочине повествования.