Тайная любовь княгини

Заструилось вновь крепкое вино, и Борис Горбатый мог поклясться, что чувствует его запах. Крепкие пары витали в воздухе, они способны были замутить разум, опьянить мозг, и князь уже чувствовал, как тягучий хмель потихоньку добирается до его сознания.

– Постой, боярин, – окликнула государыня Бориса Ивановича, а когда тот глянул на нее из-под кустов седых бровей, продолжила: – Чем ты можешь доказать свою правду?

– Чем же я могу доказать, матушка? Только праведной службой своей, – пожал плечами боярин.

– Ежели провисишь на подъеме полчаса, тогда поверю, – заключила матушка-государыня.

От былого хмеля не осталось даже запаха. Тряхнул трезвой головой Борис Иванович и отвечал:

– Ради правды я и поболе могу провисеть.

– Не будем откладывать надолго. Не терпится мне выявить изменника. Вот сегодня я и узнаю, кто прав.

В ПЫТОШНОЙ ИЗБЕ

Хозяином Пытошной избы был Иван Шигона. Со времени приключившейся с ним напасти он изрядно поусох, пожелтел и выглядел, как сухарь, только что вынутый из духовой печи. Плечи его скривились и приподнялись к самым ушам, а ключицы так заострились, что того и гляди расцарапают до крови шею. Иван почти лишился волос, а его лысый череп потемнел и напоминал крашеное пасхальное яйцо, каким ветхие старушки потчуют несмышленых младенцев.

В самом дальнем углу избы за махоньким столиком устроился поседевший в приказах дьяк, но, несмотря на лета, он был бодр и по-крестьянски крепок. Единственным недостатком служивого являлась глухота, и Шигона всякий раз так кричал дьяку в ухо, будто его самого пытали заедино с прочими мятежниками.

Заплечных дел мастерами в Пытошной избе были два брата. Видно, зачали их родители в пятницу, вот потому выросли они нескладные, с огромными туловами. Братья напоминали корявые, неструганые чурбаны, из которых бестолково выпирали обломанные сучья в виде коротких рук.

Свое дело они исполняли исправно и, как могли, выжимали из заговорщиков подлинную правду, не гнушаясь даже клещами.

Здесь же находился Овчина-Оболенский, по велению государыни он был назначен судьей и теперь неловко поглядывал на престарелого Бориса Горбатого, который уже снял кафтан и стал распоясывать порты.

– Понимаю я тебя, Иван, – утешал своего судью Борис Иванович, – доносчику первый кнут. Так наши деды живали, от этих заветов и мы не должны отступаться. – Горбатый опустил штанины, и Овчина узрел наготу именитого боярина.

– Ты уж меня прости, Борис Иванович, не по своей воле судить поставлен.

– Ишь, как все меняется, Иван. Когда-то ты в моей рати полковым воеводой был, а сейчас по указанию самой государыни судьей поставлен, чтобы доносчиков допрашивать. – Оборотясь к заплечных дел мастерам, князь скомандовал, будто бы видел перед собой дворовых людей, служивших у его стремени: – Приступайте, готов я. – И вытянул вперед мускулистые руки, заросшие до самых локтей рыжеватыми волосами.

Шигона-Поджогин поднял с пола хомуты, потом дернул худым плечиком и распорядился:

– Суй руки вовнутрь, боярин, не обессудь, ежели крепко повяжу.

– Ничего, подвязывай, у каждого своя служба, – скривился Борис Иванович, почувствовав, как узкие ремни, подобно лезвиям, искромсали его запястья.

– А теперь, боярин, к ногам чугунную плиту привязать надобно. – Поджогин ловко приладил петли к стопам Горбатого. – Велика тяжесть, – посочувствовал Шигона, – ежели не разорвет за полчаса, значит, дальше жить будешь. А вы, молодцы, чего застыли? Тяните боярина.

Братья только того и дожидались. Закачались они, застучали по каменному полу, а после, ухватившись за свободный конец веревки, потащили боярина к самому потолку.

Зашуршала тяжелая чугунная плита, а потом, зацепившись самым краем о жестяной лист, заскрежетала так жалобно, будто господь вдохнул в металл душу. Боярина медленно подняли к самому потолку. Он силился не закричать, а когда разомкнул уста, отвечал смиренно:

– Эх, тяжела же она, правда-то, того и гляди все кишки мне порвет. Чего не вытерпишь ради нашей государыни.

Оболенский посмотрел на раскачивающуюся плиту, на голые ноги боярина. Сейчас его тело казалось неимоверно длинным.

– А теперь, Борис Иванович, глаголь мне подлинную правду, что матушка Елена Васильевна от тебя хотела услышать.

– Да какую же ты от меня, нехристь, правду желаешь услышать?! Что знал, то и поведал.

– Понимаю, боярин, – сочувственно качнул бритой головой князь Иван Овчина, – а только затем я сюда матушкой поставлен, что усомниться должен. Видать, у тебя, боярин, праведные слова в глотке застряли. Эй, мастеровой, – ткнул конюший в одного из братьев, – помоги князю Горбатому, авось, они выпрыгнут наружу.

Палач умело расправил плеть, которая длинной змеей пробежала по комнате, а потом уверенно опустил ее на спину боярина.

– Господи, – только и произнес Борис Иванович.

– Подлинные речи хочу услышать, боярин, говори как есть. А ты, палач, не ленись, почему невниманием князя Горбатого обижаешь? Добавь ему еще десяток ударов.

Треснул чурбан – это заговорил один из братьев:

– Как скажешь, господин.