Тайная любовь княгини

Овчина-Оболенский вошел первым, с каждым шагом отодвигая дворецкого все глубже во двор, а когда тот уперся спиной в косяк рундука,[43] сердито скомандовал:

– Поди прочь, холоп, мне с твоим господином обмолвиться надобно!

Андрей Шуйский стоял неподвижно, сжимая в руке оплывший огарок. Пламя свечи озаряло его дородную фигуру, слегка полноватое лицо. Сейчас он напоминал идола, вырезанного древними мастерами из единого куска дерева.

Но идол ожил – стряхнул Андрей Михайлович воск, что запачкал полы халата, и спросил:

– С чем пожаловал, Иван?

– А это ты сейчас узнаешь. Эй, молодцы, – повернул голову Овчина-Оболенский к сопровождавшим его слугам, – принесите-ка сюда бечеву, на которой велено изменника доставить к государеву двору.

– Это мы мигом, – весело отозвался Иван Поджогин. – Этот поводок у нас на телеге едет. А ну, отворяйте-ка ширше ворота, дайте мерину во двор проехать.

Слуги налегли плечами на ворота, и те гостеприимно распахнулись настежь, впуская худосочную лошадку.

– Вот твой поводок, князь, – Шигона приподнял двумя руками край цепи. Она была нелегка, и Иван Юрьевич, сгибаясь под тяжелой ношей, с трудом поволок ее в сторону Шуйского.

– А ну подставляй шею, холоп! – закричал на Андрея Михайловича конюший. – Сказано было, чтобы через весь город на цепи тебя провести, как татя, а ежели дерзить будешь, так велено пороть тебя немилосердно, будто блудливую козу.

– Православные, дайте хоть кафтан надеть, – смирился Андрей, оглядывая обступивших его ворогов.

– А какая тебе разница, боярин, в чем перед тюремными сидельцами предстать, – воспротивился Овчина-Оболенский. – Набросьте на дерзкого цепи да сведите его со двора. Не пристало мне с мятежником степенные речи вести.

Боярина сбили с ног, коленями вжали в крыльцо и набросили на плечи двухпудовую цепь.

– Господи, только и смог на свободе с месяц побыть, неужно опять в башню возвращаться?

– А то как же, Андрей Михайлович? Надобно! Скучают по тебе тюремные постояльцы. А ну поднимайся, нечего тебе разлеживаться, государыня-матушка к разговору торопит. Шибче его держите, молодцы. Ежели упрямиться начнет, поторопите его хлыстами.

Андрей Шуйский с трудом поднялся, сделал неверный шаг, едва не упав, а затем, взяв цепь в руки, медленно побрел за служивыми людьми.

– Теперь к Юрию Ивановичу едем, его неволить станем, – сказал Оболенский. – Эх, хорош сегодня вечер, Ивашка, – мечтательно протянул князь, – в молодые годы бывало в такой день до зорьки миловался с сытной девкой.

Вздохнул глубоко Овчина, и его грудь, подобно упругим кузнечным мехам, выпустила в стылый ночной воздух горячую струю пара.

– Иван Федорович, да как же быть? Не велено, чтобы князя Юрия Ивановича неволить, – неожиданно воспротивился Шигона-Поджогин, вжимая в худенькие плечи угловатую голову. – А ежели государыня прогневается?

– Не прогневается, – заверил Оболенский. – А серчать на тебя станет – скажешь, что князь Иван Федорович повелел. И не могу я по-другому поступить: ежели мы сейчас с Юрием не справимся, то он нас завтра сам по ямам растаскает. – И, сощурившись, сказал то, о чем шептались бояре в дальних углах дворца: – Ты на государыню не оглядывайся, на меня смотри. Как я решу, так и будет.

– Так-то оно все так, – водил цыплячьими плечами Шигона, – только где же таким смельчакам сыскаться, чтобы самого Юрия Ивановича отважились пленить?

Князь Юрий жил в Земляном граде на своей даче. Этот огромный дом был завещан ему покойным батюшкой. Молодцов служивых здесь Юрий Иванович подбирал один к одному. Эти отроки, великого роста, с широким разворотом плеч, готовы были стоять за своего господина до последнего издыхания.

– Ничего, управу отыщем! Кто же посмеет воле великой государыни перечить? – уверенно заявил Овчина-Оболенский.

НА ДАЧЕ КНЯЗЯ ЮРИЯ

Бояре заявились во дворец Юрия Ивановича гуртом и, чтобы у князя не осталось никаких сомнений в их преданности и любви, дружно застучали лбами о пол. А когда честь была оказана сполна и лучшие люди стали растирать ладонью ушибленные места, вперед вышел Пенинский Иван Андреевич.

– Юрий Иванович, знаешь ты нашу любовь. Теперь послушай слово доброе.

Князь Юрий был в домашнем халате и напоминал бабая, что сидит на татарском подворье, дожидаясь прибытия телег со свежей рыбой. Сидит себе на дубовой колоде, сцепив ладони на животе, и косит глаза на молодух, шествующих с коромыслами на плечах.

– Слушаю вас, бояре, – слегка кивнул головой Юрий Иванович.

И добродушным поклоном вновь напомнил хитроумного купца, который вместе с дородным осетром пытался в довесок всучить протухших в дороге окуней.

– Негоже тебе в Москве оставаться, Юрий Иванович, сердита на тебя государыня, как бы худое чего не надумала. Съезжал бы ты в Дмитров, а там тебя Елена Васильевна тронуть не посмеет.