Тайная Миссия

— Никакого «мудрого ответа» у Брейвиса нет, — устало отозвался тот. — Брейвис знает лишь одно: жизнь тяжела, и тот, кто не может этого осознать, будет только понапрасну тратить свое время в тщетных усилиях исправить то, что исправить не дано. Независимо от Камня и Слова, кроты все равно будут продолжать гибнуть: некоторые в результате жестокой, бессмысленной казни, как безобидные обитатели Хэрроудауна, но в большинстве — просто от болезней и старости. Жизнь тяжела, это правда.

— Гм! — пробурчал Смитхиллз.— Выходит, надо только радоваться за Манро, что он от нее избавился? Раз нам говорят, что жизнь тяжела, выходит, незачем за нее и держаться.

— Согласен! Ваш преданный друг Мэйуид думает в точности так же! — воскликнул Мэйуид. — Интересно, что по этому поводу скажет господин наш, Триффан?

Все дни, пока они были в Хэрроудауне, Триффан говорил совсем мало. Большую часть времени он проводил в размышлениях возле Камня. Его старались не беспокоить. Постоянно при нем находился только Спиндл, да еще изредка он разговаривал с Брейвисом. Остальные относились к его замкнутости с уважением: они понимали, что Триффан готовит себя к предстоящему путешествию.

— Нам нужно успокоиться, отдохнуть, окрепнуть. После этого можно будет двигаться дальше, — сказал он им в самом начале. — Отдыхайте и просто возносите хвалы Камню или Слову — кому хотите — за то, что спаслись. Настанет час — и мы отправимся в дорогу.

В нем появились черты величавости, раньше отсутствовавшие. Возможно, это впечатление возникло из-за того, что физически он выглядел гораздо более мощным и крепким, чем все остальные: одиночное заключение и жизнь в Слопсайде только закалили его. Глаза приняли спокойное, сосредоточенное выражение. Уважение, которое оказывали ему остальные, исходило от ощущения его несгибаемой силы духа, да и просто оттого, что они успели привязаться к нему всем сердцем. Как позднее описывал Спиндл, уже в то время в Триффане чувствовалась некая отстраненность — это удерживало кротов на почтительном от него расстоянии. Что он был посвящен в сан писца, тогда знали лишь Спиндл да Брейвис, однако все понимали: он — сам по себе, у него особое предназначение — и воспринимали его замкнутость и желание уединиться как нечто само собой разумеющееся.

— Найди время для беседы с ними, — сказал ему однажды Спиндл. — Мы живем в тревоге из-за того, что нас ждет. Нам не по себе потому, что могут нагрянуть грайки — мы от них слишком близко.

— Все еще слишком утомлены, чтобы продолжать путь, — отозвался Триффан.

— Тем более, поговори с ними. Побеседуй со Смитхиллзом, с Виллоу, с Мэйуидом, наконец. Его, беднягу, совсем замучили струпья.

— Ничего с ним не сделается, с твоим Мэйуидом, — нетерпеливо бросил Триффан.

Однако вскоре он все же нашел час-другой для разговора с ними всеми. При этом отыскал такие добрые слова, что каждый почувствовал, будто он обращается именно к нему одному. Все они — и верующие, и сомневающиеся, и совсем юные, как Мэйуид, и пожилые, как Виллоу, — тогда собирались вокруг него. Именно один из таких моментов настал и теперь, в июне, как раз перед Самой Короткой Летней Ночью, когда Мэйуид спросил, что думает Триффан о соображениях Брейвиса относительно тяжести жизни.

Возможно, Триффану предстояло еще многому научиться, потому что от него ускользнуло тогда выражение мучительной боли в глазах Мэйуида. И все же его ответ был примечателен, хотя и относился ко всем — и ни к кому в отдельности: Триффан разъяснил слова своего наставника Босвелла.

— Босвелл говорил, — начал он, — что главное для крота — решить, о какой именно жизни идет речь: о реальной, которую он ведет, или о той, какою он ее себе представляет. Да, жизнь тяжела. Если крот не остается все время под землею, опасности подстерегают его на каждом шагу. Но даже если он постоянно будет находиться в своих тоннелях, то и тогда ему не избежать опасностей, быть может, даже более серьезных, чем наверху. Да, жизнь тяжела хотя бы потому, что не вечна: рано или поздно к каждому приходит смерть. Но если видеть смысл жизни лишь в том, как уберечься от гибели, твое существование станет еще более тяжким, даже невыносимым, ибо ты ставишь перед собою задачу невыполнимую. В результате ты начинаешь страшиться самой жизни. Поэтому, приняв истину, что жизнь нелегка, ты делаешь первый шаг к своему освобождению от страха. Но Босвелл прав: познание это дается тяжко.

Триффан умолк. Мэйуид беспокойно завертел рыльцем, словно пытаясь найти обходной путь по сравнительно ровной местности, ухмыльнулся и сделался вдруг необычно серьезным.

— Мэйуид слушает, Мэйуид старается понять, Мэйуид хочет слушать еще, — произнес он и забился в глухую тень, как сделал это при первой встрече.

— Тогда подумай, Мэйуид, вот над чем: пока в тебе сидит страх, не услышать тебе Безмолвия и не увидеть чистого света. Лишь шум и тьма, лишь бесконечные тоннели, из которых нет выхода, будут окружать тебя, и в этих тоннелях ты неминуемо заблудишься, как бы хорош ни был твой нюх.