Тайная сила

Подписные листы были пущены по кругу, спектакль подготовлен и три недели спустя сыгран. После спектакля руководство театра передало резиденту почти тысячу пятьсот гульденов для мамаши Стаатс. Этого хватило, чтобы оплатить ее долги, снять для нее домик и устроить ее на работу в модный магазинчик, ради чего Ева написала в Париж. Все дамы в Лабуванги заказали для себя нарядов через мамашу Стаатс, так что за какой-нибудь месяц она смогла не только спастись от неминуемого краха, но и наладить свою дальнейшую жизнь: дети снова пошли в школу, у нее появился источник средств к существованию. Все сработало так быстро и естественно, по подписке удалось собрать столько щедрых даров, дамы так охотно заказали ненужные им платья и шляпки, что Ева только диву давалась. И она признала, что весь тот эгоизм, то выпячивание своего «я», то несимпатичное, что она часто замечала в общественной жизни Лабуванги – в общении людей друг с другом, в разговорах, интригах, злословии, – разом отступило на задний план, уступив место единодушному стремлению творить добро, просто потому что так надо, потому что иначе никак, потому что бедная женщина нуждается в помощи. Отвлеченная от своего сплина хлопотами, бодрая от необходимости действовать быстро, она оценила это стремление окружающих ее в Лабуванги людей и написала в Голландию такое восторженное письмо, что ее родители, для которых жизнь в Нидерландской Индии оставалась закрытой книгой, заулыбались. Но хотя этот эпизод пробудил в ней мягкость, сострадание и уважение, он остался лишь эпизодом, и когда вызванные им эмоции улеглись, она снова стала прежней. И она продолжала черпать силы для жизни из дружбы с ван Хелдереном, хоть и чувствовала неодобрение со стороны обитателей Лабуванги.

Ведь вне этой дружбы у нее почти ничего не было. Кружок единомышленников, которых она, исполненная иллюзий, собрала вокруг себя, которых приглашала на обеды, для которых ее дом всегда был открыт, – что он собой представлял? Супруги ван Доорн де Брёйны и Рантцовы сейчас казались ей просто безразличными знакомыми, а не друзьями. Она догадывалась, что мефрау Доорн де Брёйн неискренна, доктор Рантцов был для нее слишком буржуазен, слишком банален, а жена его – это же просто бесцветная домохозяйка-немка. Они все вместе продолжали спиритические сеансы, но гости только веселились по поводу тех глупостей и непристойностей, которые произносил насмешник-дух. Сама Ева и ван Хелдерен относились к спиритизму чрезвычайно серьезно, хотя тоже видели, что стол порой комичен. Так и получалось, что, кроме ван Хелдерена, у нее не было единомышленников.

Но теперь она стала восхищаться и ван Аудейком. Она вдруг почувствовала его характер, и хотя в нем не было того обаяния артистизма, которое до сих пор привлекало ее в людях, она разглядела линию красоты и в этом мужчине, не имевшем ни малейшего представления об искусстве, но обладавшем красотой в своем простом, чисто мужском понимании долга и в той выдержанности, с которой переносил разочарования семейной жизни. Ибо она, Ева, заметила, что он, как ни обожал свою жену, осуждал ее за безразличие ко всем делам, из которых состояла его жизнь. Даже если в остальном он был слеп и не видел, что происходило в его семье, это разочарование было его тайной и его болью, жившей в самой глубине его существа.

И она восхищалась им, и восхищение было для нее откровением: она открыла для себя, что искусство – не всегда высшее, что есть в жизни. Она поняла вдруг, что в наше время чрезмерный художественный восторг – это болезнь, которой страдала, да и до сих пор страдает она сама. Ведь кто она такая и что умеет? Никто и ничего. Ее родители – большие художники, артисты в высшем смысле слова, а дом их – храм искусств, так что их однобокость можно понять и простить. Но она? Она неплохо играла на рояле, только и всего. У нее был вкус и были идеи, только и всего. В свое время она возносилась душой вместе с другими подругами, и она вспоминала теперь о тех глупых восторгах, о том, как они философствовали в своих письмах, написанных в выспреннем стиле современной литературы – в подражание Клосу и Гортеру. Так в эти недели сплина размышления вели ее дальше и дальше, и ее существо претерпевало эволюцию. Потому что ей, дочери своих родителей, казалось невероятным, что она когда-нибудь перестанет считать искусство высшим, что есть на свете.