Тайная жизнь влюбленных

Габриэль поворачивает на улицу, где раньше были сплошные притоны; их выкупили и скоро снесут. Он подходит к старому зданию фабрики, дрожащими пальцами вытаскивает из кармана ключ и вставляет в толстую стальную дверь. Переступив через пустой чемодан, начинает подниматься на самый верхний этаж. Руки дрожат; как бы не повредить драгоценный груз. На верхней площадке Габриэль смотрит через разбитое окно на Манхэттен. Эмпайр-стейт-билдинг окутал туман. Наверное, когда-нибудь его будут показывать туристам как древний обелиск. Откуда-то снизу раздается истошный женский визг.

Габриэль стучит условным стуком и поочередно вставляет ключи в несколько замков. Толкает дверь и заходит в квартиру. В дальнем конце комнаты слабо мерцает телевизор. Рядом с продавленным диваном стоит кровать, заваленная сломанными игрушками.

На диване спит мальчик, которому сегодня исполнилось три года. Габриэль опускается перед ним на колени, а из-за шторы появляется жена.

— Вынес Хосе, с черного хода, как и обещал? — спрашивает она.

Габриэль кивает.

Блики от телевизора падают мальчику на лицо. Ребенок сонно трет глаза и садится. Габриэль протягивает ему коробку, дрожащими руками развязывает ленточку и снимает крышку.

— Сюрприз! — говорят Габриэль и его жена.

Мальчик во все глаза смотрит на торт — затейливо выписанная цифра три, толстая глазурь, обтекающая всю поверхность, и пышные кремовые облака посередине. Он не прикасается к торту, а закрывает лицо руками и несмело подглядывает сквозь пальчики.

Как падает снег

Моя жена глухая. Однажды она спросила у меня, слышно ли, как падает снег, и я солгал. Сегодня, в двенадцатую годовщину нашей свадьбы, я от нее ухожу.

Сейчас жена в пекарне на углу. Там тепло, там ее знают. Не пройдет и часа, как она вернется с коробкой пирожных, заказанных специально к годовщине. Вернется домой и бросит ключи в керамическую пепельницу. Поставит пирожные в холодильник, будет гадать, где меня носит. Через несколько часов моего отсутствия ее глухота усилится.

На обивке дивана виден крошечный надрыв, которого я до сих пор не замечал. Оторванный кусочек кожи свисает, словно малюсенький язычок. Эта мелкая погрешность портит вид — не только дивана, но и всей комнаты. Пустая пепельница искушает снова закурить. Мои изголодавшиеся легкие жаждут наполниться дымом.

Я забираю с собой скрипку, на которой каждый день играет жена.

Скрипка сделана в тысяча семьсот восемьдесят третьем году в Праге. Сейчас она лежит на кровати вместе с моей сумкой, приговоренная к ссылке. На новом месте скрипка всегда расстраивается, словно теряет уверенность в себе перед концертом.

Жена говорила, что в темноте скрипочьего тела, между кленовыми ребрами, питаемая скерцо и аллегро, тайно живет частичка ее самой.

Поэтому я забираю скрипку. В ее темной утробе тихонько ждет воскрешения частичка моей жены.

У меня есть привычка просыпаться среди ночи, когда замирает движение и на улице зверски холодно, так холодно, что машины и здания покрываются грубой белой щетиной. Я лежу рядом с женой и представляю себе, как пульсирует у нее в ушах кровь, ведя обратный отсчет необратимой глухоты.

Сейчас моя жена смотрит, как толстяк пекарь выдавливает глазурь в форме наших неразлучных сердец на пирожные, которые мы должны съесть завтра вечером с нашими поверхностными друзьями. Сама она, напротив, глубокая, просто глухая и непокорная. Однажды она призналась, за что меня полюбила: я единственный, кого она слышит. Через изогнутый сосуд инструмента ей передается вибрация струн, но меня она слышит изнутри. Я — музыка, просочившаяся в каждую косточку ее тайного тела, куда нет доступа остальному миру.

Пекарь складывает пирожные в розовую коробку, которую перевяжет розовой ленточкой. Он знает имя моей жены, и у него есть толстый блокнот с ручкой, чтобы записать стоимость покупки и выразить свою благодарность. Мне надо уйти, пока она в пекарне, иначе попадусь и придется ждать еще год. Прежде чем ключи звякнут о керамическую пепельницу, я вместе со скрипкой и вещами должен выехать в аэропорт.

Все фотографии заблаговременно сожжены; они пробудили к жизни детектор дыма, который я поспешно разбил. Жене от него никакого толку, она ведь глухая.

Мы встретились в Миннесоте, в холле придорожной гостиницы «Дейз Инн». Когда официант принес кофе девушке напротив, я понял, что она глухая и не слышит, как поют чашки. Их пение напомнило мне о матери, ездившей по кухне на кресле-каталке в облаках пара от кастрюль и сковородок. Много лет спустя, продавая дом после ее смерти, я заметил на линолеуме следы от колес: шрифт Брайля, понятный только мне, секретная геометрия моей матери.

Я лечу в Миннесоту, там возьму напрокат машину и поеду в гостиницу, где впервые встретил жену. Сяду за тот же стол и прочту тот же отрывок из той же книги. Я буду ждать, пока жена найдет меня вновь, и мы шагнем на дорогу, оставшуюся позади, дорогу, о которой забыли. Ступим на холст, не окрашенный воспоминаниями.