Тайники души

Услышав слова сына, я почувствовала, как мои глаза наполнились слезами. Я вспомнила, как после смерти Сэма Люк стал повсюду следовать за дедушкой Уайаттом, нуждаясь в любви и внимании, которые давал ему отец, но старик был не способен на проявление привязанности. Вместо этого Фрэнк демонстрировал гнев. Он был жадным и злым, и все его чувства подчинялись этим двум эмоциям. Поэтому если один из мальчиков тревожил или пугал Фрэнка, тот в ответ сердился. Даже если Фрэнк когда-либо любил своих детей или внуков, он не знал, как им об этом сказать.

– А еще знаете что? – спросил Люк.

Мальчик почти шептал. Я замерла, чтобы не сломать веточку и не скрипнуть половицей.

– Я был с де-дедушкой, когда он уп-пал.

Я вздохнула, даже не заметив, что задержала дыхание и мои легкие пылают.

Гейб мягко переспросил:

– Ты имеешь в виду тот день, когда он умер?

– Ага. Дедушка упал и… посмотрел на меня. Он попросил помочь, но я уб-бежал.

– Потому что испугался, Люк?

– Нет, потому что я з-злился. Дедушка не помог папе, когда он заболел, а я не п-помог дедушке.

Я закрыла лицо руками и заплакала. Господи, помоги! Я бы, наверное, поступила с Фрэнком так же, обратись он за помощью ко мне. Но это разбило мне сердце – известие о том, что мой ребенок носил такую тяжесть на душе и пытался справиться с ней в одиночку. Я уже собиралась выдать себя, подбежать и обнять Люка, но тут услышала голос:

– Иди сюда, сынок.

Судя по раздавшимся всхлипам, Гейб взял мальчика на руки. Думаю, мы плакали втроем, потому что когда Гейб снова заговорил, его голос дрожал.

– Послушай, Люк, послушай как следует, малыш. Каждый из нас совершает в гневе нехорошие поступки, и мы всегда потом о них сожалеем.

Я вспомнила злые слова, которые бросила папочке, и подавила всхлип.

– Но Бог знает, что в глубине души нам жаль, и прощает нас. А затем нам нужно простить самих себя. Но послушай. Ты слушаешь, Люк? Смерть твоего деда – это не твоя вина, малыш. Это не так! Даже если бы в тот же момент, когда упал твой дед, ты побежал за помощью, это ничего бы не изменило. Понимаешь? Ему не помог бы ни ты, ни доктор – никто! Ты не должен себя винить.

Люк заплакал тем разрывающим сердце плачем, который, я знала, исцелит его. Я быстро повернулась и выскочила из амбара, чтобы оплакать все, что потерял мой сын.

Лишь когда пришло время идти в кухню, чтобы помогать тете Батти с ужином, я вспомнила слова Гейба: «Я был первенцем!» Как и Мэтью.

– С Бекки все в порядке? – спросила я тетю, доставая из ящика нож и помогая ей чистить картофель.

– Да, все нормально. Мы немного поговорили. Ты выяснила, что случилось с бедным малышом Люком?

– С ним поговорил Гейб, – ответила я. И тут мне пришла в голову еще одна мысль. – Тетя Батти, а Мэтью, когда был маленький, заикался?

Услышав мой вопрос, тетя выронила картофелину, и она покатилась по столу. Быстро поймав ее, женщина похлопала меня по руке.

– Не волнуйся о сыне, он перерастет заикание!

– Как и Мэтью?

Тетя не ответила, тщательно счищая кожуру тонкой непрерывной полоской (у меня, кстати, никогда так не получалось).

– Несчастья преследовали Мэтью с момента его зачатия, – наконец проронила тетя Батти. – Я всегда гадала: а вдруг его судьба была бы более счастливой, если бы Лидия отдала его на усыновление, как я и предлагала. Конечно, тогда бы все эти годы мне пришлось терпеть Фрэнка Уайатта.

За ужином я ничего не сказала Гейбу, но, после того как мы поели и закончили мыть посуду, пошла в амбар, желая поблагодарить его за помощь Люку.

В мастерской, где спал Гейб, горел свет. Я постучала в дверь. Он не ответил, поэтому я открыла дверь и заглянула внутрь.

– Гейб?

Мастерская была пуста. Недалеко, на перевернутом ящике для яблок, стояла пишущая машинка Гейба. В нее был заправлен листок бумаги, на котором было что-то написано. Казалось, Гейб вышел совсем недавно, ненадолго прервавшись. Любопытство взяло верх, и я нагнулась, чтобы прочитать:

Мой отец повсюду. Нет его фотографий, нигде не разложены трубки или табак, не стоят его любимые стулья, напоминая о привычках и жестах, но все равно он царит везде. Он в ветре, врывающемся через открытую дверь амбара и вздымающем пыль, которую я забыл подмести. Я слышу его голос, чувствую его осуждение при виде расшатавшегося столба в заборе или инструмента, который не повесил на место.

Я вернулся, желая загладить вину. Вернулся, потому что скучал по земле и мечтал о доме все те годы, что был в отъезде.