ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

Но я уже не слушал, что он там бормочет, захваченный его главным признанием.

- Письма! – воскликнул я с дрожью в голосе. - А я-то теряюсь в догадках, почему сестра мне не пишет!

- Не беспокойтесь, я все верну в целости и сохранности. Письма у меня с собой: я намеренно их захватил. Ровно двенадцать – все они тут. – Он похлопал себя по карману. -Должен вам сообщить, что самих писем я не вскрываю. Для меня достаточно лишь адреса, написанного ее рукой. Правда, одно письмо я распечатал. Не удержался и распечатал. Хотите прочту?

- Сделайте милость.

Цезарь Иванович достал из кармана изрядно помятый конверт и стал читать:

- «Между замшелыми плитами мелькают юркие ящерки с раздувающимся зобом, на двойные перила низкой решетчатой ограды, опоясывающей террасу по окружности, садятся райские птицы, роняя изумрудного цвета перья и оставляя легкие пушинки. И прозрачная сень из экзотических, благоухающих, дивных растений, поддерживаемых деревянной решеткой, не позволяет слишком припекать солнцу. И не беда, что – если присмотреться, – райские птицы окажутся обыкновенными горлинками и голубями, воркующими от любовной истомы (но среди них есть и соловьи – хоть и серые, невзрачные, но скоро они запоют!), а растения – плющом или диким виноградом. Все равно они - необыкновенные, и мне среди них несказанно хорошо, тем более что на меня смотрят заснеженные великаны - небывалой голубизны горы, увитые понизу молочно-алым туманом и поросшие пятнистым, тигриной окраски бамбуком».

- Поросшие бамбуком горы. Откуда там в Гоа? Впрочем, почему бы и нет. А дальше?

- Извольте. Дальше она пишет о пантерах: «А если взять схваченную по окуляру золотым ободком подзорную трубу с фиолетовым мерцанием выпуклых стекол, то можно заметить, как среди бамбука прячутся пантеры, ягуары и леопарды. Хотя, собственно, они и не прячутся (это уж я так, по привычке), а свободно разгуливают, царственно выгибая спины, поскольку на них здесь не охотятся и сами они никого не преследуют, не выпускают острые когти, не рычат и не показывают с угрожающим рыком оскаленные клыки. Лишь тихонько мурлычут, как все кошки, и старательно вылизывают себя, прихорашиваясь и наводя столь неотразимую красоту». И тут еще на полях вписано. – Цезарь Иванович сощурился, разбирая мелкий, бисерный почерк: - «Кладут головы на колени отшельникам, сидящим перед своей хижиной на сухом бревне, и смотрят им в глаза с любовью и мудрым всепониманием, возможным лишь между зверем и человеком»

- Не эта ли пантера писала мой адрес под диктовку сестры? – спросил я, особым оттенком голоса предлагая воспринимать как шутку столь невероятное предположение. - И что же там еще?

Цезарь Иванович не отозвался: он смотрел на меня со страхом, словно я, сам того не подозревая, только что открыл ему ужасную тайну.

- Пантера – под диктовку? Вы не оговорились?

- Да пошутил я, пошутил. Что еще она пишет?

Он с трудом успокоился и продолжил:

- Еще о бабочках: «А какие огромные, волшебно прекрасные бабочки порхают надо мной, показывая златотканый, парчовый узор своих крыльев! Одна из них опустилась на ложку в стакане и, перебирая лапками, шевеля усиками, вожделенно устремилась к ломтику лимона, надеясь удовлетворить любопытство и живейший светский интерес к нему, усиленный тем, что на лимоне сохранились столь лакомые для сладкоежки крупинки сахара».

- Поистине там в Гоа какой-то чудесный, небывалый, сказочный мир. Разумеется, если она не преувеличивает, а такая склонность у моей сестрички есть. Недаром в детстве ее все звали врушкой, а отец ласково называл выдумщицей. Впрочем, он и сам мечтал побывать в Гоа, и на  его картах это место было обведено особым голубым кружком. Голубой – поскольку этот цвет для отца был самым главным в метеорологии, небесным или даже сакральным.

- Да, я помню эти карты, развешанные у него на стенах. О, я благоговел, преклонялся перед вашим отцом! Я терял дар речи, когда он ко мне обращался! Я не знал, куда спрятаться, услышав его шаги! – воскликнул Цезарь Иванович так, будто мои слова добавили что-то необыкновенно дорогое и важное к его воспоминаниям о Феофановых прудах и том далеком прошлом, которое уже никогда не вернуть.

Глава восьмая, повествующая о бабушке, о Владимире Оболенском и о том, как мы приглашали гостей и справляли День метеоролога