ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

Однако и это письмо приходится оставить незаконченным, оборвать на полуслове, поскольку сюда идут. Да, я слышу шаги по винтовой лестнице,  протяжный скрип открываемой двери, и мне приходится встать навстречу моим гостям и приветствовать их поклоном с подобающей рыцарю учтивостью и галантностью, к которой здесь все так располагает.

 Первым ко мне на террасу входит мой отец, счастливый и молодой, с сияющими лучиками в глазах, каким я его помню по тем временам, когда я был еще ребенком и мы жили на Феофановых прудах. Вслед за ним – моя сестра Ева, кажущаяся совсем девочкой, с льняными волосами, и тут же рядом - умершая жена дяди Гургена, приятная своей округлостью и полнотой армянка, и Николай Трофимович Полицеймако, некогда исчезнувший и теперь вновь обретенный. А потом меня обступают шумной гурьбой все наши: Цезарь Иванович, пан Станислав, генерал Жеманный, мадам Заречная, капитан Вандич, гимназист Попов и сам дядя Гурген. Ну, и, разумеется, наш Председатель вместе с Ольгой Владиславовной. И даже Барсик и Мурка, великие предсказатели погоды, и те здесь, выгибают спину и трутся о ножку моего стола. Все они рады и счастливы, что попали сюда, в прекрасную страну заснеженных гор, подножия которых утопают в цветах и зелени, вечной весны, мудрых и кротких животных…

Разумеется, и погода стоит поистине изумительная. Низкие, хмурые облака, ненастье и дождь со снегом (шутка).

12 декабря 2011

ПРИВАТНЫЙ НАБЛЮДАТЕЛЬ

Я готовился к посвящению: приближалась защита диплома. Из-за этого я просиживал дни напролет в библиотеках, обложившись книгами, выхваченными матовым конусом света, падающего из-под колпака настольной лампы, стучал на старенькой машинке с западавшим твердым знаком, пил до одури черный кофе, во сне что-то бормотал, бредил, вскакивал с воспаленной головой и дико блуждающим взором. Меня обуяла гордыня, хотел я всех поразить и выдать, как у нас говорилось, хотя будущие посвященные могли позволить себе более изысканные, а главное, завуалированные выражения, ведь и годы были уклончивые, витиеватые…

Но раз говорилось, так говорилось.

К тому же оправдывало меня то, что страсть к науке пробудилась во мне внезапно и с некоторым опозданием. Предыдущие годы мною владела совсем другая страсть: к пивному подвалу на Пушкинской, накрытым шапкой пены тяжелым стеклянным кружкам, подсоленным сушкам и оранжевым ракам с умильно-ласковыми бусинками глаз. Кроме того, я был заядлым прогульщиком и не слишком удачливым искателем донжуанских приключений.

Да, приключений, искатель которых, увы, всегда оказывался пристыженным и посрамленным, что гораздо больше склоняло его к запоздалому счету обид, надрывным исповедям, скандалам и дракам, чем занятиям чистой наукой.

Впрочем, и тогда во мне жила уверенность, что настанет миг, и, драчун и скандалист, я обложусь книгами и выдам, блесну, сорву овации – и не только ради того, чтобы отомстить за неудачи, стыд и унижение. Признаться, я отнюдь не безотчетно отдавался во власть стихийных сил. В пивное застолье я вкладывал гораздо больше, чем мои закадычные друзья, и, разрывая на себе рубаху, успевал окинуть себя оценивающим взглядом в зеркале, – окинуть с тем вожделением и пристрастием, в котором угадывается склонность болезненно, мнительно и ревниво воспринимать свое явление миру.

Горе это или не горе, но во мне уже тогда слишком многое было от ума, от науки – не той, что преподается в университетах, а своей, причудливой, домашней. Я и человек-то был комнатный, диковатый, потаенный, стремившийся устроиться в жизни так, чтобы меня никто не видел, а я мог тайком наблюдать за всеми. Я даже придумал для себя прозвище, некий титул – приватный наблюдатель, этакий хитрец с улыбочкой, себе на уме. Если выразиться поцветистее (а я с некоторых пор любитель), к пивным кружкам и ракам я присовокуплял позу саркастического познания жизни и, словно принц крови, облачался в нищенскую ветошь, чтобы неузнанным опуститься на самое дно.

Но, перекочевав на пятый курс, я понял, что миг настал, и поставил крест на прошлом. Подвала на Пушкинской, накрытых пеной кружек, оранжевых раков больше не существовало. Я знал лишь библиотеку и черный кофе.

Тему я выбрал простенькую – «Бедную Лизу» Карамзина, но собирался применить сверхмодные методы, щегольнуть таблицами с математическими выкладками, мудреными цитатами и даже преподать старику Карамзину кое-какую науку, подробно растолковав, где завязка, где узел и где развязка его незатейливого сюжета.

Впрочем, снедавшая меня лихорадочная горячка выдавала и иные честолюбивые планы: наблюдатель-то я приватный, но отныне я метил в яблочко… Мой университетский профессор Лев Онуфриевич Преображенский, бритый наголо циник, остряк, безобразник, лукавый льстец и любимец дам, был смущен таким натиском. Его пугало и озадачивало столь явное стремление выслужиться, понравиться, защититься с отличием и остаться на кафедре, которую он, попович, втихую называл не иначе как марксистский приход.