Тайнопись искусства

Храм в Андрониковом и похож, и не похож на своих собратьев. Тот же куб (символ материи, земного) в основании, те же килевидные закомары рядами поднимаются к шлемовидной главе (символу небесного, Божественного). Но здесь архитектурные элементы вдруг становятся лестницей к Небу, ступенями, по которым может подняться каждый. Здесь человек не чувствует своей отделенности от высшего, не видит пропасти между собой — и Небом. Все соразмерно, гармонично, близко… Если мы обратимся к строкам летописи, то обнаружим, что Рублев, проведший в монастыре последние годы своей жизни, не только расписывал собор, но и принимал участие в его создании: «…и создаста в обители своей церковь камену». И даже если знаменитый иконописец, уже будучи умудренным опытом старцем, и не был архитектором собора, то его влияние здесь несомненно.

…Мы покидаем монастырь, прощаемся с Андреем Рублевым — памятник ему стоит у входа в обитель. Иконописец задумался, опершись на доски, — может быть, обдумывает новый замысел?

Живописец Андрей Матвеев (Илья Вузман)

Русский музей. Зал живописи петровской эпохи. Передо мной картина Андрея Матвеева «Автопортрет с женой Ириной Степановной». Парный портрет. Добрые, открытые, умные лица. Оба «не от мира сего»…

Пытаюсь представить, как художник пишет портрет своей супруги. Ирина позирует, он рисует ей роскошное платье по последней моде — живописцу такое не по карману. Ее большие светлые глаза смотрят на мужа. В них безграничное доверие ее души, такой чистой, наивной. Матвеев взволнован, он не умеет скрыть своих чувств, нежность его проступает в каждом мазке. Уверенной рукой мастер выписывает изящный изгиб ее шеи, высокий лоб, губы, застывшие в полуулыбке. Пишет вдохновенно и быстро… А потом он спешно пририсует себя, счастливого.

Стоя перед картиной, я потерял счет времени. Очнувшись, почувствовал неловкость из-за того, что нарушил уединение влюбленных, и поспешил выйти из зала, чтобы оставить их вдвоем.

^{А. Матвеев. Автопортрет с женой}

^{А. Матвеев. Венера и амур. 1726}

* * *

Санкт Петербург, 1727 год. Вернулся на родину «птенец гнезда Петрова» живописец Андрей Матвеев. Ему двадцать пять лет, он опытный мастер европейского уровня. Прошло уже одиннадцать лет с тех пор, как Андрей, сын подьячего, попался на глаза Петру I вместе со своими рисунками. Императору приглянулся смышленый мальчишка. Недолго думая, послал он его учиться живописному ремеслу за границу. Отправился Матвеев сначала в излюбленную Петром Голландию, затем во Фландрию, где был в учениках у известных художников, упорно работал и проявлял незаурядные способности и прилежание. За успехами Андрея Матвеева пристально следила императрица Екатерина I; ей в Петербург отсылал он свои холсты. Пожаловала императрица Андрею титул своего личного гоф-малера. Да вот не судьба была стать Матвееву придворным художником.

Одиннадцать лет — срок немалый. За это время не стало Петра, не стало и Екатерины. Никто на родине Матвеева не знает, никто не помнит, никому он не нужен. Так бы и остался не у дел, если бы не сообразил обратиться к Александру Даниловичу Меньшикову, благо тот пока еще был у власти. Светлейший князь рассудил устроить Андрею экзамен: пусть покажет, на что годен. Экзаменовал Матвеева «первый придворный маляр», портретист Людовик Каравак. Именитый француз не скрывал своего высокомерия. Но, ничего не поделаешь, вынужден был объявить, что Матвеев «угоден лутче других российских живописцев быть в службе его императорского величества, понеже пишет обоя как истории, так и персоны». Андрея зачислили в штат Петербургской Канцелярии от строений, ведавшей всеми строительными работами в столице, а вскоре назначили начальником живописной команды Канцелярии.

В живописной команде в те годы работали русские художники «старой закваски», иконописцы и живописцы. Многих из них прислали из Москвы после расформирования Оружейной палаты, которая была центром русской живописи и прикладного искусства, главной художественной школой России. На живописную команду возлагали большие надежды. Надежды оставались надеждами, а достойного применения художникам пока не находили. Дело было в том, что иностранные зодчие и инженеры не могли, а скорее всего и не хотели найти общий язык с русскими мастерами. Столкнулись две совершенно разные традиции искусства: европейского и русского, светской живописи и иконописи. Русские художники не понимали требований иностранцев, и те использовали опытных мастеров в лучшем случае как подмастерьев, а то и просто звали «тереть краски».