Таинства и обыкновения. Проза по случаю

Я просто счастлива, если вы уже успели с рассказом ознакомиться, а если вчитались как следует, то пребываю в полном блаженстве, но зная по опыту, что на сей счёт лучше не обольщаться, расскажу я вам историю про то, чем закончилась для всех шестерых членов семейства на дороге во Флориду встреча с беглым бандитом по кличке Мисфит. В семью, помимо Бабушки и её сына Бейли, входят мальчик по имени Джон Уэсли и девочка Джун Старр, а также младенец, кот и мать всех троих детей. Кота зовут Питти Синг, и Бабушка возит его в корзинке. Далее мне, как автору, нелишне определить, в чём резон рассказа. Для большей части моих сочинений характерно разумное использование иррационального компонента, хотя это и не всегда очевидно. Ведь исходной основой моей авторской манеры являются ключевые таинства христианской доктрины. А такой основой значительная часть современной публики манкирует. Замечу только, что прочитать рассказ можно и не так, как я, но он не мог быть написан иначе. В моём случае движет сюжетом рассказа христианская вера, и на этой основе и базируется восприятие его.

Бабушка, героиня этой истории, находится в немаловажном для христианина положении. Она сталкивается со смертью лицом к лицу. И по всем признакам она, как любой из нас, не очень готова к этой встрече. Ей бы как‐нибудь попозже. Из разговоров с преподавателями, разбирающими мой рассказ на занятиях, я узнала, что они видят в Бабушке злого персонажа. Она, дескать, ведьма, а ведьму всегда сопровождает кот. Один из педагогов сообщил мне, что его студенты, особенно южане, упорно отвергают такую интерпретацию. Им несколько смешно такое слышать, а он не понимает, почему. Тогда мне пришлось ему напомнить, что на родине у каждого из этих ребят имеются такие же бабушки и тётушки, и они по опыту знают, какая добрая душа у этих немного бестолковых леди. Южанин, как правило, терпим к такой «святой простоте», потому что она «святая». К тому же он знает, что такие бабушки бывают «сами с усами» да и Бога не забывают.

Тот же преподаватель указывал своим студентам: мол, Мисфит морально выше Бабушки. Он вообще не на шутку сочувствовал этому персонажу. Хотя, опять же, персонаж, читающий черти что вместо морали, почти всегда занятнее простой старушки. Так и быть, любуйтесь тем, что приглянулось.

Верно и то, что перед нами старомодная ханжа, не успевающая парировать софистику Мисфита, одарённого свыше более быстрым умом. И всё же я думаю, что непредвзятый читатель заметит, что своеобразную победу в этой истории одерживает Бабуся, а не законченный негодяй.

Часто спрашиваю себя, что делает сюжет рассказа действенным и скрепляет его? Я пришла к выводу, что нужны какие‐то поступки, неповторимый жест персонажа, который станет центральным для всего сюжета. Данный жест или поступок должен быть и вполне достоверным и неожиданным. Он должен и вмещаться в характер персонажа и заступать за его рамки, подразумевая и тленное и вечное. Жест или поступок, который я имею в виду, должен быть совершён на анагогически возвышенном уровне, где мы на «дольнем» уровне нашей жизни прикасаемся к вышнему. Жест, выходящий за пределы всякой чёткой трактовки или рядовой нравственной оценки, на какую способен читатель. Жест, знаменующий, что произошло соприкосновение с таинством. И в моём рассказе наступает момент, когда такой поступок персонажа имеет место. Бабушка осталась одна, лицом к лицу с Мисфитом. Придя в сознание на миг, она, насколько позволяет слабоумие, осознаёт свою ответственность за того, кто перед ней. Он для неё теперь родня, и начало это идёт из глубин таинства, о котором она пока могла лишь походя рассуждать. И в этот момент она поступает правильно и делает верный жест [67].

Я часто замечала, как бывают озадачены студенты её словами и поведением, но мне кажется, что без этих слов и поступка героини рассказ теряет смысл. Всё остальное в рассказе не примечательно. Наш век не только не замечает неприметные вмешательства Божьей благодати, но и не чувствует природу жестоких поступков, которые благодать предваряет или за которыми следует. «Самая хитрая уловка дьявола – убедить нас в том, что его не существует», как говорил Бодлер [68].

Вероятно, у каждого автора есть причины обильно включать в прозу сцены насилия, моим персонажам жестокость помогает очнуться и приготовиться принять благодать свыше. Почти ничем другим их не отрезвить, такие уж они упрямцы. Немалая цена за то, что героя вернут к реальности – вот одна из мыслей, наименее понятных рядовому читателю, но именно в неё облечена христианская точка зрения на мир.

Я не хочу приравнивать своего Мисфита к дьяволу. Мне больше импонирует, пусть и почти неисполнимая, надежда, что из этого поступка старой леди, как из горчичного зерна, в сердце Мисфита прорастёт дерево (где будет гнездиться поначалу полно воронья), чтобы он, продравшись через тернии, стал тем, кем должен был стать – пророком. Впрочем, это уже совсем другая история.