Таинства и обыкновения. Проза по случаю

Писатель всё поверяет на глаз, а это орган, в конце концов вовлекающий личность целиком, вместе со всем, что писательское око «узреет» вокруг. Кардинал Романо Гвардини писал, что очи растут из сердца [88]. Во всяком случае, у католика растут они далеко‐далеко из глубин таинств, единого взгляда на которые в современном мире нет – одна его часть пытается таинство искоренить, а другая тщетно стремится обрести его вновь там, где это осуществить легче, чем в рамках религиозных. Мистер Уайли пытается доказать, что писатель‐католик, веруя в определённые таинства, никак не может судить о природе вещей «непосредственно». И такая точка зрения, в сущности, мало чем отличается от позиции тех католиков, которые твердят, что писателю одной с ними веры

не надо замечать кое‐что из того, что ему может

быть видно. Такие католики – жертвы вкуса чисто «епархиального» и культурной местечковости, и нам небезынтересно мельком отметить, как они делят в этом вопросе интеллектуальное «ложе» с мистером Уайли.

Согласно бытующему не только в католической среде мнению, католик, пишущий прозу, оголтело использует её как орудие доказательства истинной веры, или, как минимум, реального существования чудес. Да, применять её в качестве «инструмента» писатель может. Никогда не знаешь, есть ли у тебя низменные побуждения, пока они не проявятся в завершённом произведении, но едва выяснится, что «законные» приёмы употреблены в личных нуждах обманным путём, не пущены в ход, или же краски намеренно «притушены», как станет ясно, что автор, каковы бы ни были его задачи, был обречён на поражение изначально. Что он, автор, выдаст (если он вообще в состоянии что‐то «выдать»), так это то, что у него не получилось подвести настоящую жизнь под отвлечённые «истины». Писатель обучается смирению перед жизнью как она есть, может даже быстрее своего читателя. Неподдельность – вот с чем писатель работает, опираясь на «твёрдую почву» зримого. Рано или поздно писатель поймёт, что литература сможет выйти на новые рубежи, только оставаясь в положенных ей рамках.

По Генри Джеймсу, нравственная составляющая произведения зависит от объёма в ней «прочувствованной жизни». Писатель‐католик, пока он мыслит едино с церковью, будет ощущать жизнь с позиции основного христианского таинства: жизнь, какой бы ужас они ни внушала, Бог посчитал достойной того, чтобы за неё умереть. Но это понимание должно не сузить, а напротив, расширить угол писательского «зрения». Для «прогрессивного» ума, которым бесспорно наделён мистер Уайли, это взгляд искажённый: «К правдоподобию в современном смысле он имеет мало отношения или не имеет никакого». Католик, пишущий для более широкого читательского круга, куда входят не только его единоверцы, по всей вероятности, учтёт, что таков его личный взгляд, а пишет он для аудитории, настроенной к нему враждебно. Так что он ещё старательней будет творить произведение самодостаточное, цельное и насыщенное смыслом, оправдывающим его написание. И когда мне говорят, что я не могу быть художником, потому что я, дескать, католичка, приходится отвечать: жаль, но писать хуже, чем надлежит художнику,

мне не позволяет как раз моя вера.

Ограничения, налагаемые автором на свои произведения, восходят к тому, что неизбежно диктуется самим их материалом. Строгость же этих предписаний превосходит самые суровые предписания религии. Автору католической прозы сложно ещё и по той причине, что для него в природном мире даёт о себе знать благодать Божья, а заботой его является не отделять собственную веру от драматического ощущения неподдельной реальности. А ведь никто в наше время не жаждет такого отпадения, как католики, которые требуют от автора ограничить то, что он позволяет себе замечать на уровне естества.