Таинства и обыкновения. Проза по случаю

Барон фон Хюгель [107], один из крупнейших знатоков католицизма, писал, что «сверхъестественный опыт <…> всегда проявляется как преображение естественных состояний, деяний, положений <…>», а «духовному началу обычно предшествует, споспешествует, сопутствует либо последует начало чувственное <…>. Наивысшие реалии и глубиннейшие ответы являются нам в пределах самого низменного или при соприкосновении с ним». Стало быть, романист, мечтающий показать, как происходят чудеса, сможет совершить такое лишь как на уровне природных явлений. Если он не изобразит здешние вещи правдоподобно, в их неподдельном виде, тогда никто не поверит, что они соприкасаются с чем‐либо возвышенным.

Романисту обязательно надо обратить свой взор на окружающий мир и хорошенько к нему приглядеться. Не пренебрегая в том числе и теми вещами, чья назидательная ценность не слишком высока. А потом надо воспроизвести подмеченное силой слова. Вот тут то и возникают определённые трения между верой и задачей автора, если он католик, который видит падших людей, растленных ложным мудрствованием. Допустимо ли ему описывать им увиденное, как оно есть? Или, подправив сообразно требованиям веры, показать в её свете то, как оно «должно быть»? Не его ли обязанность, по выражению барона фон Хюгеля, «"причёсывать" реальное» [108]?

Ну и как же можно романисту одновременно хранить верность и своей эпохе и вечности; тому, что он видит и тому, во что верует, относительному и абсолютному? И как ему всё это успевать без ущерба для художественных качеств книги, которая требует иллюзорного жизнеподобия?

За людьми нецерковными я заметила такое – им кажется, будто бы церковь обуздывает творческие порывы автора‐католика, не давая им развернуться в полную силу. Эти люди обычно указывают на малочисленность художников и писателей католической веры, по крайней мере, в нашей стране, а те, кто чего‐то в своём творчестве всё же добился, обычно меняют конфессию. На критику такого рода нам нельзя отвечать молчанием. Я допускаю, что критика системы католического просвещения с кафедры или с амвона не безосновательна, но её нельзя распространять на религию в целом.

Нет ни малейшего основания, чтобы незыблемая догма диктовала писателю незыблемые пределы того, что ему замечать, а что намеренно не видеть в окружающем мире. Догма, напротив, служит орудием проникновения в реальность. И христианская догма едва ли не единственное в современном мире, что ещё чтит и блюдёт таинство. Прозаик неотрывно и всецело взирает на жизнь, но его наблюдения будут искажены, пока он перестанет смутно различать то, что он видит. Те, у кого нет абсолютных ценностей, не могут удерживать относительное в положенном статусе. Они всегда возводят его в абсолют. Писатель‐католик имеет полное право на «досмотр» действительности. Такого писателя не тянет взвалить на себя обязанности Всевышнего и сотворить новую вселенную. Он совершенно свободно разглядывает ту, какая уже существует, отображая в точности то, что он в ней видит. Он не ощущает потребности просить прощения за то, как Бог поступает с людьми, или отводить взгляд при виде того, как порой относятся к Богу люди. И «"причёсывать" реальность», для него это значит впадать в грех гордыни. Открытое и свободное наблюдение зиждется на основах нашей веры в осмысленность мироздания, как тому учит Церковь.

Потому‐то мы и находим поразительное обилие порока, насилия и зла, заглянув в серьёзные сочинения наших современников католической веры. Святошеские аргументы против таких книг звучат примерно так: если ты веришь в Искупление, видимая тебе даль – надежда (твой маяк, край твоей перспективы), и на всё, что тебя окружает, ты должен смотреть в свете этой высшей сферы, пренебрегая очевидным злом, поскольку за ним стоит добро. Добро – вот высшая форма реальности.

Сходу ответить на это можно так: хотя добро и является высшей формой реального, эта высшая форма повреждена грехопадением, и в таком увечном виде она предстаёт перед нами. Более того, неверно полагать, будто писатель сам выбирает, что он будет рассматривать, а что нет. К объекту наблюдений подводят обстоятельства и его личное восприятие окружающего мира.

Писателя характеризует его мировидение. Он смотрит на мир прозревающе. Писательское «прозрение», которое производно от силы его воображения, а не от моральных качеств, не обязательно сводится к предсказанию будущего. Пророк – это реалист, видящий на дальней дистанции. Именно такой реализм воплощается в великих романах, и он без колебаний искажает мнимое, чтобы вскрыть сокрытую в нём истину.

Для романиста‐католика «прозорливость» – нечто, что даруется не только его воображением, но и церковью, которая, не в пример его личному дару, есть «твердыня», и занята она решением куда более значимых проблем. Одной из функций церкви является передача пророческого видения, благого для всех времён, и это большое подспорье для увеличения диапазона писательской дальнозоркости.