Таинственная карта

Книга Клэр Хьюз относится к почтенной категории так называемой «малой» истории, оперирующей не великими событиями и эпохальными тенденциями, но локальными, обозримыми понятиями из сферы быта, нравов и материальной культуры. Однако хитрость книг этого типа часто состоит в том, что скромные предметы и их, с позволения сказать, биографии оказываются плотно интегрированы в историю большую, глобальную, общечеловеческую.

Ровно так устроены «Шляпы»: на страницах книги судьбы головных уборов на протяжении XVIII, XIX и ХХ века тесно переплетаются с событиями куда большего масштаба. Так, неутолимая нужда в бобровом мехе (он, или, вернее, его мягкая фракция – так называемая подпушь – требовалась для изготовления фетра, основного материала мужских шляп) вынудила заготовителей этого сырья, практически полностью истребив европейского бобра, перенести свою активность за океан – в Северную Америку. Там, постепенно продвигаясь от Восточного побережья к Западному и постоянно повышая спрос на бобровые шкурки, европейские мехозаготовительные компании спровоцировали братоубийственные и жестокие войны между индейскими племенами, конкурировавшими за лучшие охотничьи угодья. А мода на соломенные мужские шляпы, охватившая Британию в 1880-х, стала важным маркером общей демократизации английского общества: в отличие от аристократического цилиндра, соломенная шляпа была головным убором без выраженной классовой принадлежности.

Клэр Хьюз рассматривает шляпу как перекрестье материального ремесленного мира и возвышенного мира идей: на протяжении последних трех веков шляпа сочетала в себе прагматичную функцию защиты от холода и дождя с функцией символической. Зачастую именно она лучше других предметов гардероба определяла общественное положение и доход своего владельца, его семейный статус, а иногда даже политические взгляды. Производство шляп, шляпная мода, но в первую очередь – сама идея шляпы, ее социальное и культурное значение в интерпретации Хьюз оказывается предметом в высшей степени увлекательным, многогранным, но главное – куда менее легкомысленным, чем кажется изначально.

Джудит Фландерс Сотворение дома [189]

Несмотря на легкомысленную обложку, книга британского историка Джудит Фландерс – чтение вовсе не легкомысленное, и по-хорошему органичнее всего она смотрелась бы в высоколобой серии «Культура повседневности» издательства НЛО. Хотя и там, пожалуй, ее присутствие потребовало бы некоторых разъяснений, потому что внимание Фландерс сконцентрировано не на эволюции интерьера или, допустим, дверных ручек, но на самой идее (чтоб не сказать эйдосе) дома – частного, укромного пространства, для обозначения которого в русском языке нет даже отдельного слова. Именно само это слово – английское «home» и его аналоги в финно-угорских и других германских языках – становится своего рода демаркационной линией, позволяющей автору говорить о фактическом сосуществовании в Европе двух параллельных цивилизаций: «домашней» и «недомашней». К числу «домашних» стран Фландерс относит в первую очередь Англию и Голландию, а также другие регионы, в которых существовали отдельные слова для дома в значении «постройка» и для дома в значении «очаг». В число «недомашних» же попадают страны, где говорят на славянских и романских языках, не знающих такого различия.

Именно на «домашних» странах Фландерс концентрируется в первую очередь. По ее мнению, для них характерно более раннее, по сравнению с южной и восточной Европой, формирование нуклеарной (состоящей из одной супружеской пары и ее детей) семьи, более поздние браки, более независимое положение женщины и более человечное отношение к детям, а также привнесенное из протестантизма представление о преуспеянии как признаке благочестия и божественного одобрения. О том, как все эти тренды проявляли себя в разные эпохи и – главное – как они прорастали в сферу жилого пространства, Джудит Фландерс рассказывает в первой – наиболее объемной – части своего труда.

Авторская эрудиция (более, чем просто широкая) изливается на читателя щедрым, но ошарашивающе бурным потоком. Автор то рассуждает о том, насколько не соответствовали историческим реалиям чудесные и такие на вид реалистичные голландские жанровые полотна XVII века (совсем не соответствовали, если кому интересно, – ни в целом, ни в частностях), то пытается (впрочем, довольно безуспешно) раскрыть загадку «плевательной простыни» (этот предмет интерьера неоднократно упоминается у писателей XVII–XVIII веков, но никто не знает, для чего он был нужен), то вдруг пускается в рассуждения о происхождении такого элемента интерьера, как коридор (практически неведомого европейским архитекторам до начала XVII века). Мысль Фландерс порхает с предмета на предмет, и, чтобы сопутствовать автору в ее рискованных кульбитах, от читателя требуется изрядная интеллектуальная гибкость и тренированность.