Таинственные чары

Мы обращаемся теперь к главному предмету – видениям опиума. Том Куайнси, регулируя дозы опиума и принимая их через несколько дней, испытывал в течение долгого времени только сладостные ощущения. Так, итальянская музыка, которую он слушал каждую субботу в лучшую эпоху Грассини[49], входила в его ухо не как простая логическая последовательность приятных звуков, но как волшебные звуки, которые вызывали в его уме всю его прошлую жизнь; последняя жила для него как бы воплощенная в музыке. Сколько раз являлись пред его умственными очами дороги и горы, по которым он странствовать, его любезные хозяева в Валлисе, мрачные бесконечные улицы Лондона, прорезанные кое-где фонарями, его печальная дружба, долгая бедность с надеждой на лучшую будущность. Эти воспоминания, вызванные музыкой и опиумом, заменялись иногда сценами милосердия, возбуждавшими в нем радость; или же его ночи проходили в созерцании обширной перспективы моря и громадного города.

Восемь лет протекло в этом очаровании, которое погружало териака[50] в беспредельное наслаждение. Сцена начинает омрачаться. Потребность этих грез заставила его постепенно довести прием опиума до 320 гр., т. е. до 18000 капель лавдана. Начался другой период, период мучений. Вот как говорит Куайнси о своих страданиях:

«Первое, что заставило меня заметить значительную перемену в себе, было возвращение тех видений, которым подвержены только детство или состояние крайней раздраженности. Ночью, когда я просыпался, вокруг меня двигались длинные процессии с мрачною торжественностью; я внимал бесконечным историям, более печальным и торжественным, нежели история Приама и Эдипа. В то же время произошла перемена в моих грезах; в моем мозгу как будто открылся вдруг театр; я видел ночные спектакли, отличавшиеся нечеловеческим блеском.

Из числа фактов, надобно заметить следующие четыре, самые замечательные.

«В ту минуту, как увеличивалась творческая способность в моих грезах, устанавливался род симпатии между состоянием грез и моим действительным состоянием. Все предметы, которые случалось мне вызывать и очерчивать в темноте, немедленно превращались в призраки. Я боялся употреблять в дело эту страшную способность, ибо, едва являлась вещь пред глазами, едва я вспоминал о ней в темноте, как она превращалась в призрак и достигала такого невыносимого блеска, что мое сердце надрывалось».

«Как эта, так и все другие перемены, сопровождались беспокойством и глубокою грустью, которых нельзя выразить. Каждую ночь мне казалось, что я буквально спускался в подземелья и бездонные пропасти; я чувствовал, что спускаюсь туда и не имею надежды когда-либо выйти. Даже проснувшись, я находился еще под этим впечатлением».

«Вследствие такого расположения, если греза приносила мне виденный когда-либо образ, то, последний, так сказать, расширял мой тогдашний горизонт. Так, малаец, когда-то проведший несколько часов у моего огня, вызывал весь безграничный и баснословный Восток. Под влиянием тропического жара и вертикальных лучей света, я собирал все создания, птиц, животных, гадов, деревья и растения, обычаи и зрелища, которые обыкновенно встречаются во всей тропической полосе, и переносил все это как попало, в Китай или Индостан. В силу подобного же чувства, я овладевал Египтом и подводил его под те же законы. Обезьяны, попугаи, какаду, пристально смотрели на меня, подсмеивались надо мной, делали мне гримасы, или шептались на мой счет. Я спасался в пагоды и в течение целых веков быль прикован к вершине или заперт в секретных комнатах. Я был идолом, жрецом; был обожаем, приносим в жертву. Я бежал от гнева Брамы чрез леса Азии; Вишну ненавидел меня; Шива устраивал мне засаду. Я вдруг попадал к Изиде и Озирису; я, говорили, сделал что-то, совершил преступление, от которого дрожали ибис и крокодил. Целые тысячелетия я был погребен в каменных гробницах, с мумиями и сфинксами, в крошечных комнатках внутри вечных пирамид. Меня целовали холодные уста крокодилов; я лежал вместе с неописуемыми веществами, среди грязи и тростников Нила…. Только в этих грезах, за одним или двумя исключениями, я чувствовал физический страх. Над каждым существом, каждой формой, каждой угрозой, наказанием, заключением во мраке, царило чувство вечности и бесконечности, которое доводило меня до тоски и почти до cyмacшecтвия….»

Автор представляет нам другой образчик своих странных и страшных грез, показывающий влияние воспоминаний и власть ассоциации идей. В своей юности он очень любил Тита Ливия и период английской истории, парламентскую войну. Эти события воскресали в его сновидениях, и слова Consul Romanus, столь часто повторяющиеся у Тита Ливия, имели огромную власть над всем.