Таинственный монах

Досифей, взглянув на Хованского сначала побледнел и не мог вымолвить ни слова, но, преодолев свое смущение, отвечал:

– Если не изменяют мне мои старые глаза, то это должен быть сын князя Хованского, которого ты, Иван Михайлович, великодушно принял к себе.

– Не об этом дело преосвященнейший, а не можешь ли нам поведать что либо о его матери. – Нет ли каких следов, чтобы отыскать ее, – сказал Трубецкой.

– Не знаю я где она находится, постараюсь узнать чрез знакомых мне людей и тогда уведомлю тебя, князь Иван Михайлович, – отвечал смиренно Досифей.

По приказанию преосвященного внесен был самовар и за чаем занялись беседою, в которую по временам вмешивался Хованский, простодушно вспоминая свое детство, и между прочим спросил о своих двух сотоварищах, с которыми он жил в доме своих родителей. Досифей сказал ему, что Гриша пятисотенным, а о судьбе Саши он не знает.

– Этот пятисотенный мне хорошо знакомь, так как он спас мою жену и дочь от разбойников, напавших на нас и я никогда ни забуду его услугу, – сказал Трубецкой.

Маша, при имени Гриши вдруг вспыхнула. Вскоре завязался разговор о прибытии царя Петра из чужих земель, что было известно только по слухам. Этот разговор был прерван звуком большого колокола на монастырской колокольне.

– Что это значит? – спросил удивленным тоном Досифей. – Службы никакой не должно быть… Не горит ли где? Это по-видимому набат, призывающий окрестных жителей на помощь, – прибавил он торопливо вставая.

Вдруг дверь отворилась и в келью вошел архимандрит – настоятель Воскресенского монастыря, в сопровождении нескольких иноков и сказал:

– Я пришел к тебе, преосвященнейший владыко на совет. Нашему монастырю угрожает близкая опасность. Стрельцы взбунтовались и идут из Великолуцка на Москву. Разъезды их показались недалеко отсюда и может быть нынешнюю ночь они появятся у наших стен. Я приказал бить набат и толпы окрестных жителей соберутся на защиту храма Господня. Но силы наши будут все-таки ничтожны против стрельцов, а потому, уважая твой святительский сан, я и пришел просить твоего совета, что нам делать?

– Могу я недостойный раб Божий и опальный слуга царский подавать советы? Мое дело молиться, – отвечал Досифей с худо скрываемою важностью.

– Нет! преосвященный, за грехи наши и всего мира вы должны молиться во дни спокойствия, но когда царю, отечеству и вере православной угрожает опасность, то долг ваш подвизаться не только словом, но и делом, – вскричал князь Трубецкой.

– Высокопочтенный боярин! мы готовы последовать твоему совету, но я уже сказал, что крестьяне, как равно и мы сами, плохо вооружены и не можем противиться долго ярости и грозному оружию стрельцов. Впрочем, если совет братии решит защищаться, то я первый готов подставить свою голову под удары кромольников.

– Вы должны защищаться до последней возможности, чтобы дать время верному царскому воинству прибыть на помощь и сразиться с неприятелем. Но время дорого. Я скачу с этой вестью в Москву и обещаю вам к вечеру привести подмогу, только до тех пор не пускайте врагов в ваши стены, которые могут послужить им защитою против царского войска. А чтобы показать вам пример самоотвержения моего, я оставляю здесь свою жену и дочь, а также будущего моего зятя и всю мою прислугу, которая имеет хорошее оружие. Прощайте! Прощай, княгиня! прощай, Маша! Бог да благословит и защитит вас в мое отсутствие.

С этими словами он обнял и поцеловал жену и дочь и увещевал их быть твердыми духом, поклонился Досифею и архимандриту и, выйдя из стен монастыря, сел на одну из своих верховых лошадей и поскакал по направлению к Москве.

По звуку набатного колокола окрестные крестьяне сбежались к стенам монастыря. Архимандрит сообщил им о грозившей опасности и приказал вооружиться, чем кто может. Все поспешили исполнить этот приказ, снова побежали к себе домой и, когда опять собрались в стенах монастырских, то там стало весьма тесно.

Досифей оставался чуждым всех распоряжений. Увидя это архимандрит оставил его в покое, а сам деятельно занялся приготовлениями к отражению стрельцов, если бы они решились сделать нападение на монастырь прежде, чем прибудут царские войска. Досифей отвел княгиню Трубецкую с дочерью в особую келью, а сам остался поговорить с Хованским, но по первым словам заметил, что он унаследовал только отцовский титул, а качеств, ума и души последнего не было и следов. Притом же Хованский, чувствуя в себе в те минуты прилив мужества поспешил к архимандриту, прося его дать ему место в рядах защитников.

Княгиня и княжна Трубецкие долго плавали и скорбели, сидя в келье, но чувства их мало-помалу улеглись. Царившее между ними молчание первая прервала княжна, спросив свою мать:

– А, что, матушка, очень страшны эти стрельцы.

– Всякий злой человек страшен, дитя мое, но бояться должно единого Бога, – отвечала с грустью княгиня.

– А неужели бы они нас зарезали?

– Власть Божия во всем.

– А если между ними есть тот молодой стрелец, что спас нас под Вязьмою, то он наверное защитит нас и не даст своим товарищам в обиду.