Таинственный цилиндр

Жестокие нравы, которые он наблюдал вокруг, порой заставляли его сильно страдать. Верно было замечено, что он никогда не был одним и тем же: даже перед хорошо знакомым ему человеком он всякий раз представал иным, обращаясь к нему новой стороной своей личности. Инспектору казалось, что это дает ему немалые преимущества: ведь люди не могли к нему приспособиться. Он заставал их врасплох. Никогда нельзя было знать, что он скажет или сделает в следующий миг.

Теперь, оставшись в одиночестве в кабинете Панцера и заперев дверь, чтобы никто не мешал, он ненадолго стал самим собой. Он сразу постарел, но это была именно та старость, которая именуется мудростью. Инцидент с девушкой сейчас занимал его мысли более всего другого. Франсес Айвз-Поуп была такой, какой любой мужчина в его возрасте страстно желал бы видеть собственную дочь. Сознание того, что он явился причиной ее страданий, было мучительным. А воспоминание о том, как яростно защищал от него девушку ее жених, заставило инспектора покраснеть от стыда.

Но когда минуту спустя кто-то энергично постучал в дверь, Квин опять изменился, подобно хамелеону. Теперь в кабинете находился важный инспектор полиции, занятый, несомненно, размышлениями о вещах умных и значительных.

Квин открыл дверь и впустил худощавого мужчину с ясными глазами, одетого не по сезону тепло. Шея мужчины была обмотана шерстяным шарфом.

— Генри! Что ты тут делаешь, черт возьми? Разве врачи не прописали тебе строгий постельный режим?

Прокурор Генри Сампсон подмигнул Квину и опустился в кресло.

— Врачи-то и есть причина того, что у меня болит горло, — сказал он наставительным тоном. — Как обстоят дела?

Он вдруг застонал и осторожно коснулся горла. Инспектор снова занял место за письменным столом.

— Ты самый непослушный пациент из всех известных мне людей! Сущий ребенок! Смотри, схватишь воспаление легких!

— Ну что же, — усмехнулся прокурор, — я, в конце концов, застрахован на случай смерти на довольно большую сумму, так что у меня все предусмотрено… Но ты так и не ответил на мой вопрос.

— Ах, да, — проворчал Квин. — Как обстоят дела, ты спросил, кажется. В данный момент, дорогой мой Генри, нет ни малейшего просвета. Тебе достаточно?

— Выражайся определенней, — сказал Сампсон. — Вспомни, пожалуйста, о том, что я болен, и у меня без того голова раскалывается.

— Генри, я вынужден откровенно сказать тебе, что занимаюсь одним из самых сложных дел, какие только бывали в нашем управлении. Голова у тебя раскалывается? А моя, думаешь, не трещит?

Сампсон мрачно поглядел на инспектора.

— Если все действительно обстоит так, как ты говоришь — а я не вижу оснований тебе не верить, — то сейчас для этого чертовски неподходящий момент. На носу выборы, и нераскрытое убийство для наших противников — такой козырь…

— Что ж, можно смотреть и с этой стороны, — тихо заметил Квин. — О выборах я как-то не подумал, Генри. Совершено убийство, а я, признаюсь, не имею ни малейшего представления о том, кто и как его совершил.

— Принимаю твой скрытый упрек, — сказал примирительно Сампсон. — Но если бы ты знал, что мне только что пришлось выслушать по телефону!

— Секунду, мой дорогой Ватсон, как любит говорить Эллери, — улыбнулся Квин, у которого снова сменилось настроение, — держу пари, что знаю, как все произошло. Ты был дома, вероятно, лежал в постели. Зазвонил телефон. Ты снял трубку, и кто-то с места в карьер принялся брызгать слюной, выражать протесты, просто исходя злобой. Выглядело это примерно так: «Я не позволю, чтобы меня, словно обыкновенного преступника, задерживала полиция! Я хочу, чтобы этому Квину был объявлен строгий выговор! Он представляет собой угрозу правам личности и ее свободам». И так далее, и все такое прочее.

— Мой дорогой друг! — смеясь, сказал Сампсон.

— Этот джентльмен, который столь громко протестовал, — продолжал инспектор, — невысок ростом, довольно толст, носит очки в золотой оправе, обладает крайне неприятным визгливым голосом и проявляет трогательную заботу о своем семействе — жене и дочери. И все — по той причине, что в зале могут оказаться журналисты, которые напишут об этом. Периодически он ссылается на своего «очень хорошего друга прокурора Сампсона». Верно я говорю?

Сампсон в изумлении глядел на инспектора. Затем острые черты его лица вдруг отразили лукавство.

— Действительно непостижимо, мой дорогой Холмс, — сказал он хитро. — Но если уж ты так много знаешь об этом моем друге, для тебя будет просто детской забавой назвать его по имени.

— Ну… я ведь правильно описал его тебе… Или нет? — покраснев, произнес Квин. — Я ведь… А, Эллери! Мальчик мой! Как я рад тебя видеть!

Эллери вошел в кабинет и сердечно пожал Сампсону руку. Прокурор приветствовал его с радостью, свидетельствовавшей о давней дружбе. Эллери сделал какое-то замечание относительно постоянной опасности для жизни, которой имеет обыкновение подвергать себя прокурор, и быстро выставил на стол большой термос с кофе, а рядом положил кулек с пирожными.