Тайны двора государева

Заметим, что народу объявили милости. Были прощены все недоимки с 1700 по 1718 год. Из каторги освободили поголовно всех преступников, за исключением убийц, разбойников и святотатцев.

А что несчастные узники, жертвы служебного рвения Антона Девиера? Об этом история умалчивает. Кому интересны те, кто пашет землю, растит хлеб, строит дома и корабли? Ученые мужи любят воспевать героев, особенно тех, кто прославился убийствами.

Поход в Персию начался на другой год, но славы Петру не принес. Может, болтливый попугай и впрямь нарушил стратегический план отца Отечества?

Женские каверзы

То промозглое октябрьское утро 1717 года Петр запомнил навсегда. Необычайные чувства пришлось пережить монарху: ярость, смешанную со жгучим стыдом.

Он лежал в халате, отбросив одеяло, когда в двери спальни осторожно поскребли. Это был комнатный лакей Платон Афанасьев. По-барски осанистый, важным лицом он поразительно напоминал покойного царя Алексея Михайловича.

Платон, держа в руках малый серебряный поднос, с глубоким, но полным неуместного здесь чувства собственного достоинства приблизился к Петру:

— Простите, государь, какая-то цидулька!

Петр нехорошо сверкнул очами:

— Ты почто, собака, в спальню врываешься? Какая еще «цидулька»?

— Знать того не ведаю по неумению грамоте, а только нынче встал я утром по нужде, а цидулька возле крыльца: то ли кинута тайно, то ли кто утерял. Никому не показывая, решил вам, ваше величество, скорее в ручки доставить.

— Иди! — Петр развернул плотный лист голубоватой бумаги, свернутый трубочкой и перевязанный лентой. Едва он стал читать, как кровь бросилась в голову, потемнело в глазах…

Так началась история, имевшая самые страшные, кровавые последствия.

Блудный сын

Петр хотел было швырнуть в горевший камин цидульку, да в последний миг задумался: «Авось для розыска сгодится!»

Государь все еще ходил по спальне в одной рубахе и по причине жуткой меланхолии по мальчишечьей привычке грыз ноготь, как дверь без стука отворилась и к нему влетел Меншиков. Он запыхался от быстрой ходьбы, был всклокочен. Светлейший источал счастье необыкновенное. Он схватил в объятия Петра, начал кружить его и тискать:

— Наконец-то, мин херц, проказливый мышонок попался!

Петр сразу понял, что речь идет о его сыне — царевиче Алексее. Пронеслось в голове: «Какой страстью пылать надо, чтобы бросить очаровательную супругу, принцессу Софью, и двух своих царственных детей, бежать в Вену с чухонкой Афросиньей! Ведь Софья скончалась, должно быть, от сего огорчения. И супротивничать родному отцу! Ради чего?» Сглотнул враз высохшим горлом:

— Что, письмо? От кого? От Петрушки Толстого?

— От него! Не зря деньги из казны тянул, тратился. Уговорил-таки царевича! Вот, мин херц, слушай. — Оглянулся на столик. — Только дай ренского хлебнуть, во рту что-то вязнет.

Петр налил в большие бокалы золотистого, ароматного вина.

— Прозит, светлейший! Читай, не томи…

— Толстой пишет третьего октября из Неаполя: «Всемилостивейший Государь! Доносим, что сын Вашего Величества, его Высочество Государь-царевич Алексей Петрович изволил нам объявить свое намерение: оставя все прежние противления, повинуется указу Вашего Величества и к вам в Санкт-Петербург едет беспрекословно с нами, о чем изволил к Вашему Величеству саморучно писать, и оное письмо изволил нам отдать не запечатанное, с которого, Государь, при сем копия приложена, а оригинальное мы оставили у себя, опасаясь при сем случае отпустить…»

Меншиков поднял сияющий счастьем взор на Петра, осенил себя крестным знамением:

— Господи, неужто у злодеев России вырвем его? А то сколько позора!

— Читай! — Петр сидел, весь подавшись вперед, словно боясь что-нибудь пропустить из столь долгожданного послания.

Меншиков продолжил, близоруко приблизив бумагу к глазу: