Тайны двора государева

— «Мы уповаем из Неаполя выехать сего октября в шестой или конечно седьмой день: понеже вицерой (правитель короля. — В. Л.) имеет указ от цесаря, не описываясь к нему, царевича отпустить, о чем мы из Вены Вашему Величеству доносили. Однако ж царевич изволит прежде съездить в Бар, видеть мощи святого Николая… А приехав в Рим, будем трудиться, чтоб избрать путь, который ближе и безопасней; о чем впредь подлинее Вашему Величеству донесем. А ныне, Государь, за краткостью времени доносить не могли. И тако со всенижайшим респектом пребываем и прочее».

Петр задумчиво постукивал пальцами по столу:

— Пока своими очами ослушника не увижу, боюсь верить…

— Тут еще, мин херц, рукой Толстого на отдельном лоскутке. Просит, чтобы новость о возвращении сына несколько времени в секрете содержал. Ибо есмь немало противников сего дела, дабы они не стали противодействовать и отговаривать Алексея Петровича.

Петр согласно кивнул:

— Ты, светлейший, смотри сам спьяну не сболтни. Где письмо царевича?

Государь вздел на нос очки, развернул небольшой, аккуратно исписанный писарем листок, увидал внизу подлинную, родной руки подпись «Алексей», и все в нем задрожало. Он читал, слезы туманили его взор: «Всемилостивейший Государь-Батюшка! Письмо твое получил, из которого понял, что от тебя, Государь, мне, недостойному, всякие милости будут и за мой своевольный отъезд прощение. О чем со слезами благодарю и, припадая к ногам милосердия вашего, слезно прошу об оставлении мне преступлений моих, мне, всяким казням достойному. И надеясь на милостивое обещание ваше, полагаю себя в волю вашу, и с присланными от тебя, Государя, поеду к тебе в Санктпитербурх. Всенижайший и непотребный раб и недостойный назваться сыном Алексей».

Петр снял очки, поискал платок, не нашел и, задрав полу халата, вытер заплаканные глаза.

Меншиков сидел враз потускневший, повернув голову к окну, за которым вдруг хлопьями стал падать первый снег. Подумал: «Как бы дурен ребенок ни был, а родителю он всегда дороже собственной жизни!»

Петр, словно уловив эти мысли, вздохнул:

— Данилыч, поверь, что и пять дочерей сына одного не заменят.

Помолившись на образ Казанской, Петр прошептал:

— Прощу Алешеньку, дитятку своего… Наследник!

Доносы

Весь день прошел в хлопотах. Побывал Петр в только что отстроенной церкви Исаака Долматского, взлетевшей каменной главой под облака — на двенадцать сажень. Взбирался на колокольню, откуда весь город молодой открылся, дыхание аж перехватило — красота небывалая! И высота — до небес. Зазвенят колокола — в Москве услышат!

Затем изучал замечательный подарок герцога Шлезвиг-Голштинского Фридриха — гигантский глобус, изготовленный еще в 1654 году.

Побывал, разумеется, на верфи, где вовсю шли отделочные работы трехмачтового корвета.

Царевна Наталья прилипла, словно пиявка: «Навести в театр, который я устроила!»

Петру было не до фигляров, но он сдался, буркнул:

— Буду…

Представляли, словно назло, комедь «Блудница Вавилонская, или Обманутый муж». Петр сидел мрачный, ни разу не улыбнулся. Из головы не шло подметное письмо, которое Платон доставил. Муки жуткой ревности томили государя нещадно. Окончания комедии не дождался, вернулся во дворец. Вызвал светлейшего. Долго молчал, о чем-то упорно размышляя.

Наконец государь после долгих колебаний решился. Он сказал Меншикову:

— Пойдем в кабинет, дельце одно, пустяковое…

Но хитрый Меншиков, по тому волнению, в котором пребывал государь, понял: «Что-то важнейшее! Ишь, весь побледнел и руки трясутся».

Государь полез в ореховый секретер английской работы, нажал тайную кнопку. Распахнулся до того скрытый боковой ящичек. Государь достал оттуда свернутый трубкой голубоватый лист. Протянул:

— Вот, нынче утром добрые люди мне презент поднес ли, на крыльцо подбросили. Читай, светлейший, вслух.

Меншиков начал бодро, однако с каждым словом речь его замедлялась:

— «Великий Государь, кровию своей помазую твою душу и слезами помываю, но, прости, милостивец, правду дозволь молвить. Об том давно многие ведают и нахально и предерзко насмехаются. Сибирский губернатор, Матвейка-дурак Гагарин, вор знатный, тобою облагодетельствованный и не по заслугам обласканный, тебе ж в семействе рога наставляет бесстыдно. Взыщи, бачка, с него, обаче тебе благоволения Божия не станет».

Государь сидел, вцепившись руками в край дубового стола, выкаченными глазами вперившись в светлейшего. Тот тяжело отдулся, покрутил головой, вновь прочитал — теперь про себя. Задумчиво поскреб в затылке:

— На государыню, конечно, поклеп. Это, разумею, кто-то жаждет с Гагариным счеты свести.

Помолчали. Государь набил пенковую короткую трубочку, прикурил от камина. Меншиков знал простой секрет: в неприятных разговорах никогда не начинать речь первым. Но и государь, видать, сим секретом владел: он не уронил ни слова.

Тогда Меншиков насмешливо-безразличным тоном бросил: