Тайны двора государева

— Девка Марья Гамильтон! Петр Алексеевич, всея Великая и Малыя, и Белыя России самодержец, указал на твои, Марья, вины, что ты жила блудно и была оттого брюхата трижды и двух ребятенков из себя лекарством вытравила, а третьего родила, удавила и отбросила, в чем с розыском повинилась. За такое твое душегубство над лежит тебя казнить смертью.

Затрепетала Гамильтон, упала на колени пред государем:

— Хоть в монастырь на вечное покаяние, не лишайте токмо живота, Петр Алексеевич, милостивец!

Государь со всяческой любезностью поднял с колен осужденную, долгим поцелуем приник к ее устам, сказал печально:

— Без нарушения Божественных и государственных законов не могу, Марьюшка, спасти тебя от смерти. Итак, прими со смирением казнь. Бог простит тебя, помолись токмо с раскаянием и верою.

Гамильтон вновь опустилась на колени — теперь для молитв. Петр тайком (!) дал знак палачу. Сверкнул топор — голова, обагряя доски, со стуком покатилась по помосту.

* * *

Штелин закончил рассказ.

У женщин по щекам текли слезы.

Екатерина Великая осенила себя крестным знамением:

— Хвала Господу, смертную казнь я отменила… И пусть эти головы закопают в землю. Они заслужили покой, да и на спирт расходоваться неразумно.

Дашкова поспешила добавить:

— Это вельми жуткая и трогательная история. Ежели государыня не возражает, про вторую голову, находящуюся в сей банке, вы, Яков Яковлевич, поведаете нам как-нибудь в другой раз.

Эпилог

Почтенный академик пожалел чувства высоких дам и не рассказал того, что последовало после усекновения головы леди. Петр взял голову в руки, осторожно, дабы не залить кровью дорогой кафтан немецкой работы, с чувством поцеловал мертвые, но еще теплые губы.

И тут же, словно ничего не произошло особенного, повернув голову к угрюмо молчавшей толпе, произнес:

— Всякий здравый человек — и благородный, и подлого звания — должен любой случай использовать для своего научения, должен иметь понятие о своем организме. Чтобы вы могли удовлетворить сие любопытство, зри те сюда! Вот разверстая широкая трубка — это трахея, обаче говоря — горло для дыхания. Переднюю часть его составляют полукружные хрящевые кольца. Промеж себя они крепко соединены упругой перепонкой, которая составляет заднюю часть горла, — вот тут, видите? А сие есть позвоночный канал, внутри коего, — вот, пальцем ковырнул я, — спинной мозг. А вот эти трубочки, откуда руда капает, — сонные боевые жилы. Фу, на сапог кровь попала! Офицер, вытри! А вот, зрите, шейные мышцы, про которые объяснять нынче недосуг, как-нибудь в другой раз.

Государь поехал трапезовать. Очень захотелось вина принять.

Штелин о содержимом другой банки не рассказал: вскоре он серьезно занедужил и в феврале следующего, 1769 года преставился.

Но мы-то знаем, что в другой банке находилась голова казненного за два месяца до смерти Петра красавца Виллима Монса. Об этой истории, где тугим клубком переплелись судьбы самого Петра и его ближних, — следующий рассказ.

Стрелы амура

Над Петербургом тяжело занималось утро. К Троицкой площади — против Сената — тянулись любопытные до кровавых зрелищ.

На плахе лежал, отсвечивая широкой гранью, большой топор. Здесь же торчал вытесанный из толстого бревна кол с остро отточенной верхушкой. Поскрипывая новыми сапогами, по эшафоту прохаживался коренастый короткорукий детина с повязкой на нижней части лица — палач.

Ударили барабаны. В сопровождении конвоя показался стройный белокурый человек. Вопреки страданиям, облик его все еще сохранял красоту.

…Календарь показывал 16 ноября 1724 года. Нынешняя кровавая трагедия свое начало брала без малого три десятка лет назад, когда юный Петр познакомился с девицей, навсегда поразившей его сердце.

Сладкая приманка

В доме виноторговца Иоганна Монса, с незапамятных времен перебравшегося из Германии в хлебосольную Москву, царит веселье. Гуляет любимец царя Петра — умница, дебошир и бабник Франц Лефорт. На коленях у него сидит младшая дочь Монса — Анна, синеглазая, с крепкой грудью и высокой прической густых русых волос. Веселая и не стесняющая себя условностями поведения, она способна вскружить голову любому мужчине.

Лефорт подымает бокал:

— За твою неземную красоту, Анхен! Пусть она послу жит во благо всем нам, немцам, проживающим в Московии. Я уже говорил о тебе герру Питеру, он жаждет с то бой иметь рандеву.