Тайны Елисейского дворца

Никогда еще моя душа не пламенела такой нежностью, и я говорю то, что вы уже знаете: если я не буду принадлежать вам, я буду принадлежать могиле.

Да, Морис, вы или смерть! Это крик моей души, так я чувствую, и последнее биение моего сердца будет принадлежать вам.

Клянусь вам в этом и повторяю свою клятву, которую никто и никогда не заставит меня нарушить.

Лаура».

Но и этого ей показалось мало, и она написала еще записку:

«Сохраните клятву, которую я вам посылаю. В ней нет ни слова лжи. Я хочу, чтобы вы сберегли ее и через много лет оценили мою правдивость. Мой любимый, вся кровь, которой я пишу и которая течет в моих жилах, принадлежит тебе… Я люблю тебя больше жизни…»

Даже для грядущей романтической эпохи послание было слишком патетичным, так что адресат вполне мог бросить его в огонь с чувством легкой брезгливости. Но написавшая была слишком обольстительна, адресат слишком молод и слишком страстен, он был влюблен и желал ее[49].

Послание польстило тщеславию Мориса, и он поспешил к Лауре. В последующие ночи им обоим было не до сна.

Приближалась осень, к концу подошел и сезон в Эксе, отдыхающие стали понемногу разъезжаться по домам. Но на этот раз, покидая милый городок на озере, они не предвкушали, как привыкли, веселую череду балов, обедов, охот. Тень великой трагедии, что разыгрывалась в России, потихоньку доползла и до этих неутомимых прожигателей жизни. Даже Полина стала смеяться реже. А Мадам Мать, помрачнев, и вовсе замкнулась в молчании. Все с испугом ощущали, что на другом конце света Великая армия понемногу погружается в ад. Последнее письмо Жюно, полученное в конце сентября, повергло Лауру в дрожь. Особенно постскриптум.

«Кроме общей безнадежности, – писал Жюно, – охватившей всех после кровавой битвы под Бородино, где неопределенность итога подействовала на нас угнетающе, мне пришлось пережить свою собственную преисподнюю. Я имею в виду четырнадцатый бюллетень и хочу поговорить о нем. Досаждает мне не опасение немилости. Император уже устроил мне разнос и относится ко мне по-прежнему. Не думаю, что одной-единственной фразы в бюллетене достаточно, чтобы поставить крест на карьере. Меня мучает и не дает покоя мысль: а что, если это правда? Что, если именно я виноват в том, что кампания неуспешна? Что, если бы победа под Валутино принесла нам мир, которого не принесло Бородино? Де Нарбонн ответил на все мои вопросы «нет». Он считает, что моя неудача – если только это можно считать неудачей – никак не повлияла на течение кампании. Он сказал, что неудачей была мысль императора воевать с Россией. Но мне кажется, де Нарбонн просто старается поддержать меня. Теперь мы идем к Москве…»

Потом письма стали приходить все реже. Русские перекрыли два направления, по которым возили почту. Лаура погрузилась в тревожное ожидание, столь знакомое тысячам солдатских семей. Финансовые затруднения кажутся ничтожными рядом с тревогами о жизни и смерти, но их тоже не избегла Лаура. Фиссон не стал скрывать от нее, что ему все труднее удерживать на расстоянии ростовщиков, а герцог и герцогиня привыкли тратить деньги не считая. Лаура, как многие, оказалась вся в долгах при блестящем дворе в Тюильри, где правила бездарная регентша, подавая всем дурной пример и одна не испытывая финансовых затруднений. Так что оставалось бедной женщине? Ей оставалась любовь. Пылкая всесжигающая страсть.

К несчастью, красавец Морис, поначалу польщенный столь жаркой и негасимой любовью, начал находить Лауру весьма обременительной. Он стремился сохранить свободу и навещал Элизу де Флотт.

Лаура не допускала и мысли о том, чтобы с кем-то делить своего любовника.

И можно понять почему. Когда Балинкур был с ней, он любил ее с той же страстью, что и в первые дни их связи. В ней был особый шарм, и он не мог ему противостоять. Возможно даже, он боялся слишком к ней привязаться, и это была еще одна из причин, по которой он хотел встречаться с ней пореже. Вообще-то он любил ее. Вот только если бы она перестала бомбардировать его своими чертовыми письмами.

Откладывая встречи, Морис всегда ссылался на службу, он по-прежнему оставался при дворе Жюли, официально числившейся королевой Испании, так там и не побывав. По возвращении из Экса Жюли с удовольствием расположилась в своем чудесном замке Морфонтен[50], неподалеку от Санлиса. И она, и ее супруг нигде не чувствовали себя так уютно, как в этом замке, и о нем горестно вздыхал Жозеф, сидя на крайне неудобном мадридском троне. Сестра Жюли Дезире, пугавшаяся при одном только названии Швеция, жила вместе с ней, и обе дамы поддерживали что-то вроде королевского двора, стараясь не обращать внимания на дурные вести с театра военных действий.