Тайны французской революции

– По правде сказать, это будет хорошо! – отвечал он. – Я чувствую небольшую усталость и пойду спать, если позволите, граждане.

– Умоляем вас! – крикнул хор.

И целая процессия проводила гиганта до дверей чердака. Затем последовали самые любезные пожелания доброй ночи. Наконец его оставили одного.

– Да, я лопну, – повторял мошенник, на свободе облегчив душу потоком таких забористых ругательств, которые привели бы в ужас даже пьяных моряков.

Он выжидал, сидя неподвижно на кровати и предаваясь самым мрачным размышлениям.

– Если бы я мог подозревать в прошлую ночь, что проклятый щеголь не спал!.. Теперь бы он не прижал меня, – поминутно повторял он.

Время шло своим чередом, час за часом. В доме стихли все звуки.

Около трех часов ночи он тихо поднялся и проговорил:

– Все спят: скорей в подвал!

Отворив дверь, он с большими предосторожностями высунулся и босиком, чтоб не шуметь, двинулся по коридору.

Понятен припадок бешеной ярости, овладевшей гигантом, когда на третьем шагу он услыхал за собой в темноте пять дружеских голосов:

– Не хуже ли вы себя чувствуете, Барассен?

– Не простудитесь, Барассен.

– Не делайте глупостей, Барассен!

– Вернитесь скорей, скорей, Барассен!

Десять рук схватили его и втолкнули обратно в комнату, заперев за ним дверь. Он думал, что с ним случится удар. Ярость бушевала в нем, и он хрипел, заикаясь от ужаса и бессильной злости:

– Лебик днем… Барассен ночью… Чертовщина! Эти люди отлично знают меня… Тысяча миллионов виселиц! Что они хотят делать со мною? Ах, зачем я не убил долговязого!

В другой и во все следующие дни положение его не изменилось. Окружавшие его люди учредили над ним почетную стражу. Поочередно караул из пяти человек охранял его денно и нощно, пока другие спали, ели и пили.

В подвале все было перерыто, перевернуто вверх дном, но не открыто ни потаенной двери, ни места клада.

Каждое утро Ивон призывал гиганта и спрашивал:

– Ну что ж, Лебик! Не хочешь ли ты чего доверить мне?

Плут смотрел удивленными глазами.

– Что, черт возьми, могу я вам сказать? – кричал он при этом вопросе.

– Например, зачем ты поднял меня полумертвого после нападения на улице Сены и перенес меня в этот дом?

– Я! У вас слишком живое воображение! Откуда вы это взяли? Однажды утром я нашел вас, всего в крови, у наших дверей, и гражданка велела внести вас… Вот и все.

– Но сам же ты говорил мне, что нашел меня на улице Сены. С твоей манией говорить вслух, когда ты думаешь что тебя никто не слышит, ты поведал мне это, раздевая меня… Кстати. Когда госпожа Сюрко и я служили тебе живой картиной, что за фантазия была у тебя? Желал бы я узнать.

Лебик хохотал при этом, говоря:

– Ах! Да! Вы-таки стоите на своем. У вас засела в голове мысль, что я вас усыпил, положил рядом с хозяйкой и выставил напоказ, как двух редких зверей. Вам привиделось это после выпивки, и вы вообразили, что это правда.

– Так ты не хочешь ни в чем сознаться?

– Да в чем же вам сознаваться-то? Вы наговорили мне околесицы, а я ровно ничего не понимаю.

– Даю тебе время образумиться, друг мой. Ты, конечно, не будешь так скрытен завтра.

Но на другой день Лебик давал те же ответы на вопросы Ивона. Так что, однажды утром, раздосадованный, Ивон сказал ему наконец:

– Мне пришла в голову мысль.

– Какая?

– Повесить тебя где-нибудь в углу. Посмотрим, может быть, петля на шее расположит тебя к большей откровенности.

– О! Так поступать нехорошо с бедным Лебиком, который, вы сами говорите, спас вам жизнь, подобрав на улице.

– Нет, нет! Избави меня Бог повесить Лебика! Не его я хочу повесить… а другого.

– Кого же?

– Некоего Барассена.

– Ай да! Еще штуки! Я не понимаю, отчего вы и ваши друзья называете меня Барассеном? С какой стати? Что за Барассен такой?

– Правда? Правда, ты его не знаешь?

– Честное слово! – отвечал лакей с невозмутимым спокойствием.

– Тем лучше! И не знакомься с ним, потому что, сдается мне, в тот день, как я его повешу, земля освободится от одного отъявленного негодяя.

Гигант слушал все это с таким удивленным видом, что Бералек сомневался иногда, что Лебик и Барассен – одно лицо.

Лебик, конечно, сильно смутился, когда Монтескью произнес имя Барассена; кроме того, аббат узнал громадные ноги, которые видел в тюрьме Консьержери у одного бывшего каторжника, убиравшего тюрьму королевы, но на этом сведения Ивона кончались.

Ни Бералек, ни Лебик не подозревали, что несколько лет тому назад они находились в Бретани под одной кровлей. Когда мнимый граф Барассен рассказывал в хижине Генюка о смерти королевы, то он не знал об убежище Ивона в подземелье крестьянина, и так как посреди ночи он бежал на чужой лошади, Бералек просто никак не мог видеть его! Елена одна, встретив Лебика, могла бы признать в нем Барассена. Но Ивон забыл и думать о Елене, падшей девушке, выставлявшей на публику свой позор. Если глубокая любовь в Лоретте дозволяла еще мимолетные воспоминания о девице Валеран, то презрение мгновенно заглушало в сердце Бералека всякое нежное чувство.