Тайны французской революции

– Перед тобой. Говори! – произнес сторож, выпрямляясь с достоинством.

– Так вот в чем дело. Вы хорошо знаете даму-брюнетку, за которой прошлым летом волочился Баррас?

– Да, его предпоследняя? – прервал швейцар.

«Так, – подумал Кожоль, – Елена оставила Люксембург, но где она теперь?»

И он продолжал, притворяясь удивленным:

– Гм, скажите, дорогой, вы не были удивлены, что два существа, которые, по-видимому, так обожали друг друга, вдруг расстаются. Это не возбудило в вас никаких подозрений?

– Все это не говорит мне о том, что вы должны мне передать, – возразил заинтересованный страж.

– О, вы догадываетесь сами, счастливый плутишка! Сейчас, когда я говорил вам об этой даме, я видел как приподнялся мундир ваш на левой стороне груди. Я сначала подумал, что у вас там сидит собачка, но потом я догадался, что это ваше сердце забилось.

– У меня! Сердце бьется!.. – вскричал привратник, глядя на молодого человека вытаращенными от удивления глазами.

– Ага! Правда!.. Вы ее любите… не притворяйтесь скромником… вы должны любить ее… разве только камень мог бы остаться равнодушным… потому что она… больше ничего не скажу! Посмотрим, не притворяйтесь, что не понимаете.

Швейцар разинул рот с таким видом, как будто только что упал с неба.

Кожоль решился на грубую лесть.

– А! Понимаю, неблагодарный! Несчастной остается одно – в слезах топить свою вину за то, что нашла вас красавцем.

Сторож побагровел от удовольствия. Волнение душило его жирную особу.

– Как! Эта дама нашла, что я хорош? Она меня любит?

– Вы и теперь не догадываетесь, почему она оставила Люксембург? – продолжал Кожоль, издеваясь над дураком, чтоб добиться каких-нибудь новостей.

– Да я знаю только, что в одну прекрасную ночь она бежала из дворца.

Услышав это, граф продолжал:

– Да, она бежала, но отчего? Потому что Баррас устроил ей ужасную сцену ревности. Ведь он двадцать раз на дню подмечал восторженные взгляды, которыми она вас пожирала, проходя мимо. Вы должны были заметить их.

– Нет, потому что когда она проходила с директором, я почтительно кланялся.

– Именно. Она особенно без ума от вашей спины, ваша спина вытянула всю ее душу.

Швейцар не на шутку разволновался. Узнав, что мадемуазель Валеран не было уже в Люксембурге, Пьер хотел выспросить, куда она делась. Он продолжал свою мистификацию.

– Так ваша обожательница, боясь, чтоб ревность Барраса не лишила вас места, хочет предложить вам свое состояние, выйдя за вас замуж. У нее одна мечта – носить ваше имя…

– Клейнхутстрохернер! – повторил швейцар, задыхаясь от счастья.

– Контракт составлял мой хозяин – я ведь служу у нотариуса. Так как она знает, что вы не богаты, то закрепляет за вами, как свое приданое, два миллиона. Тогда мой хозяин сказал: «Ты отправишься в Люксембург и передашь… этому замечательному человеку, чтоб он шел сегодня вечером к своей невесте подписать контракт».

– К моей невесте?

– Да, вы придете, не правда ли? – спросил Кожоль, ожидая с трепетом ответа идиота.

– Да, но я не знаю, где она живет, – отвечал сторож так простодушно, что Пьер понял: тот не разыгрывал его.

– Олух! – прошептал молодой человек, напрасно расточавший свою лесть.

– Нет, я не знаю ее жилища… да и никто из здешних не сможет указать… потому что если дама убежала, то ведь не для того же, чтоб ее завтра отыскали, – прибавил сторож.

– Совершенно справедливо. Но мой хозяин знает адрес. Подождите меня, я сбегаю в контору и принесу вам его… Ах, счастливец! Как желал бы я быть на вашем месте! Ждите, ждите же меня!

Сыграв заключительную сцену своей комедии, Кожоль оставил простака и спустился по улице Вожирар, говоря себе:

– По крайней мере я знаю, что ее нет в Люксембурге! Что же до ее убежища, не будь я Собачий Нос, если не открою его.

Когда граф проходил мимо дома Пусеты, ему пришла в голову одна мысль:

– Прелестная женщина захватила с собой только то, что было на ней. Для трех месяцев это слишком малый запас. Зайду сказать Розалии, чтоб она приготовила весь необходимый туалет, за которым я зайду завтра.

Он вошел в дом, дверь которого была заперта только за щеколду.

Передняя, кухня, столовая – нижний этаж был пуст.

– Да куда – черт бы ее побрал – она запропастилась? – проговорил он, поднимаясь по лестнице в спальню актрисы.

Перед большим зеркалом на ножках стояла Розалия в одной юбке и корсете, примеряя платья, ленты и безделушки Пусеты. Уверенная, что ее не застанет госпожа, уехавшая на три месяца, камеристка предавалась сладкому греху – кокетства.

Чувствуя чье-то прикосновение к ее стану, она вскрикнула от испуга, но тотчас успокоилась, увидав в зеркале фигуру Кожоля, окидывавшего белые обнаженные плечи взглядом двадцативосьмилетнего холостяка, пробывшего одиннадцать месяцев в подземелье.

– О! Что за крик, моя добродетельная, – сказал он. – Кажется, днем ты боишься не меньше, чем ночью.

– Еще бы! Страх не рассуждает, – возразила субретка с лукавой усмешкой, с какой редко отказывают.

* * *

Не знаем, успокоил ли Кожоль страх Розалии, только на другой день утром, проходя по улице Одеон, он прошептал: