Тайны Нью-Йорка

— С одной стороны, вы уже заранее любите этого ребенка, этот плод преступления… и готовы пойти на все, чтоб спасти его. С другой стороны, если вы упорствуете в исполнении моей воли, то знаете, что мое положение запрещает мне всякие действия скандального характера… Вам известна участь, которая ожидает в нашей стране неверную жену… Если я бы прогнал вас, то вы погибли бы. Но я не прогоню вас по той простой причине, что свет не должен ничего знать… Итак, я решил спасти и мою честь, и мои семейные права. Я не хочу вас публично позорить, точно так же, как не хочу допускать появления в моем доме этого плода разврата… разве что, как я уже имел честь объяснять вам, ваш любовник примет мои условия, которые могут все уладить: мне возмещают понесенный урон, а вам возвращают утраченную безопасность…

Антония тихо плакала.

— Итак, — продолжал Бартон, — я говорил уже вам, что хочу сделать последнюю попытку… Я пригласил сюда господина Лонгсворда, он придет через несколько минут… и я хотел предупредить вас об этом обстоятельстве заранее для того, собственно, чтобы вы удостоили меня своим содействием. Может быть, ваши слова будут красноречивее моих…

Антония встала, бледная как смерть.

— Он! Он придет сюда? Нет, нет, я не хочу этого!

Бартон сжал руку ей до того сильно, что она чуть не закричала.

— Сядьте, сударыня, и не забывайте, что здесь, кроме меня, никто не имеет права говорить: «Я хочу!». И потому я хочу — слышите ли — хочу, чтоб вы просили мистера Лонгсворда повиноваться мне… Я хочу, чтоб вы нашли в вашей любви…

Он насмешливо улыбался, произнося это слово, столь непривычное для его губ.

— … В любви вашей силу убедить своего любовника принять мое предложение…

— Нет, нет! — шептала Антония.

В это время послышался звонок. Антония вздрогнула. Бартон прислушивался… шаги приближались… Затем лакей постучал в дверь и доложил:

— Мистер Эдвард Лонгсворд!

— Когда вы переговорите между собой, — сказал Бартон, — то будьте столь добры известить меня… Я к вашим услугам в соседней комнате…

Антония, упав на диван, дрожала от ужаса.

— До свидания! — добавил Бартон.

И он вышел, закрыв за собой дверь. Эдвард вошел.

Он наклонился к белым исхудалым рукам любимой женщины и, целуя ее пальцы, горько плакал. Его губы могли произнести только одно слово:

— Антония! Антония!

Но это слово, двадцать раз повторенное, выражало все оттенки страдания. Потом он заговорил:

— Прости, прости меня! Зачем я погубил тебя? Зачем нарушил спокойствие твоей жизни? Бедная, любимая моя, ты должна ненавидеть меня, потому что это я погубил тебя. Прокляни, прогони меня…

Она же, пробуждаясь от этого голоса люови, счастливо улыбалась.

— Я люблю тебя! — тихо, но твердо произнесла она.

Они снова замолчали.

Вдруг Антония вздрогнула и приложила руку к сердцу. Лонгсворд выпрямился. Он тоже вспомнил… Завеса, скрывшая на несколько мгновений ужас их положения, упала. Если б их было только двое, они приняли бы любые муки за этот миг счастья… Но маленькое существо, требовавшее своих прав на жизнь, — разве можно было его забыть? Разве оно не было осуждено?

Лицо Эдварда покрылось смертельной бледностью.

Идя сюда, он принял решение…

— Послушай, — сказал он Антонии, — у нас мало времени…

Антония кивнула.

— Ответь мне… Считаешь ли ты своего мужа способным исполнить то, чем он угрожал?

— Да, — твердо сказала Антония.

— Ты полагаешь, что он может убить тебя?.. Убить нашего ребенка?..

— Да, — повторила Антония.

— В таком случае, — сказал Лонгсворд, — ни жизнь, ни совесть больше не принадлежат мне. Все в мире имеет свою цену. Цена твоей жизни и жизни ребенка неизмеримо выше, чем…

Антония зажала ему рот ладонью.

— Нет, нет, нет!.. Подумай, разве ребенок наш мог бы жить, если бы его жизнь была куплена такой варварской ценой?.. Да я боялась бы, что каждый мой поцелуй отравлен… Может ли он войти в жизнь с такой тяжелой ношей… Подумай, там… ведь тоже много матерей, много детей…

Она упала к ногам Лонгсворда и, схватив его за руки, шептала:

— Как я хотела бы с гордостью называть твое имя нашему ребенку, как бы я хотела… Но произносить имя бесчеловечного убийцы… Нет, Эдвард, нет…

— Спасибо, моя родная, — проговорил Лонгсворд, — спасибо тебе за то, что ты есть, за то, что ты такая… Ты спасла меня. Теперь я найду способ спасти всех нас. Ты вдохнула в меня силу, которой мне так не хватало! Я буду достойным тебя!

Они слились в последнем поцелуе, в последнем объятии…

Лонгсворд выбежал из комнаты.

— Я осуждена, — шептала Антония, — но я спасла всех нас…

7 СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ

В редакции газеты «Девятихвостая кошка» сидят два благообразных джентльмена.

Очень трудно, почти невозможно было бы узнать в них Трипа и Мопа из «Старого флага»!

Моп — ныне Франциск Диксон, из Коннектикута, — выглядит как преуспевающий торговец, румяный, полный, лоснящийся.

А полковник Гаррисон уже никак не напоминает зеленовато-серого Трипа. Он прекрасно одет, у него здоровый матовый цвет лица.

— Ну-ка, прочти еще раз, — говорит Трип.

— Зачем? И так все ясно, — хмурится Моп.

— Прочти… Я хочу понять…

Моп, вздыхая, читает письмо: