Тайны прадеда. Русская тайная полиция в Италии

…Но болезнь деда, открывшаяся еще там, в тюрьме, прогрессировала, и в год полета в космос Юрия Гагарина ему стало совсем худо. Он уже не покидал своего укрытия за печкой, подолгу и взахлеб кашлял, отплевываясь в банку какими-то тягучими бурыми сгустками, и этот безудержный хрип, сотрясавший все его исхудавшее тело, рвал мое сердце на части!

Однажды ночью его увезли в больницу. Я тосковала, просила взрослых взять меня с собой. Но те только отмахивались: не до тебя! Скорее всего, они просто пытались уберечь детскую психику от столкновения с правдой жизни. Но я будто что-то почуяла и однажды, никому ничего не сказав, отправилась в больницу одна.

…Он лежал с закрытыми глазами и прерывисто дышал. В сознание он так и не пришел. Я с опаской приблизилась к кровати, взяла его руку в свою ладошку, погладила… Одеяло сползло, обнажив скрюченную ступню с утолщенными пожелтевшими ногтями, и почему-то именно эти ногти врезались мне в память особенно остро. Никаких проводков и капельниц вокруг деда не было, но как же тяжело он дышал! Будто насос поблизости работал. Так и стояла я возле него, потрясенная, застывшая, с непролившимися слезами, а в висках молоточками стучала невесть откуда взявшаяся фраза: «Я пришла увидеть тебя живым… Я пришла увидеть тебя живым…».

Но дед уже ничего не слышал. А еще через несколько часов его не стало…

…Смерть дедушки стала первой в моей жизни невосполнимой утратой. Потому, наверное, и запомнилась в мельчайших подробностях. Словно произошло это не полвека назад, а лишь вчера.

С его уходом я будто осиротела. Не с кем было уже бродяжничать, и никому-то не было до меня дела. Только он понимал свою «Умку», свою соловушку, которую загодя уже так жалел! Как жалеют циркового коня, на котором вдруг начали возить воду… И хоть в жизни моей случилось немало и других потерь, но ни одна не сделала меня столь безутешной, как смерть деда.

Мысленно я часто обращалась к нему, рассказывала о сокровенном, спрашивала совета. Особенно когда было муторно на душе, или предавали друзья, и казалось, нет больше сил ни на борьбу, ни на саму жизнь. И странное дело: стоило мне о чем-то попросить деда, как это «что-то» исполнялось. Самым, казалось бы, непостижимым образом. Не отсюда ли не покидавшее меня ощущение, будто не одна я на свете, и мой ангел-хранитель всегда где-то поблизости…

Вот только на кладбище не ходила — не могла. Для меня дед так и остался живым. И лишь той памятной весной, в канун Дня Победы, меня вдруг неумолимо потянуло туда, на Князь-Владимирское захоронение, словно неведомая сила, в одночасье все во мне перевернув, позвала, подхватила, понесла, и я уже и думать ни о чем не могла, пока не отыскала дорогую сердцу могилку…

…Овальная арка из черного гранита, с высеченным на ней барельефом деда в смокинге и бабочке, стояла там, где ей и положено было стоять. Сухая прошлогодняя листва, перезимовав, оголилась теперь в лучах весеннего солнца, устилая плотным ковром землю и приглушая мои шаги. И лишь толстые трухлявые сучья, не выдержав тяжести набухшего снега, оторвались от столетнего родительского ствола и трогательно обнимали памятник, защищая его от всех непогод. Где-то надо мной наперебой галдели ошалевшие от долгожданного тепла вóроны, такие же древние, как и сами деревья. Мистические во всех отношениях птицы с огромными сильными крыльями! Они оглашали округу зычным гортанным криком, оповещая, что кладбище — их вотчина, и всякое появление здесь человека — посягательство на их законные владения…

— Ну, здравствуй, дед!.. Вот я к тебе и пришла…

Постояла, сгребла в мешок сухую прошлогоднюю листву, оттащила на мусорку. Потом тщательно протерла памятник влажной тряпкой, положила на гранит угощение, сигаретку, букетик белоснежных хризантем. И слушая шелест молодой листвы на ставшей такой уже высокой березке, долго еще сидела возле могилки на прогнившей скамейке, ведя с дедом неторопливый разговор длиною в жизнь…

Письма с фронта

…Этот старомодный бабушкин ридикюль я помню с детства. Уже тогда он выглядел каким-то несуразным и громоздким, и напоминал доисторического ящера, застрявшего где-то на грани эпох и чудом выброшенного на берег современности… Скорее всего, он достался ей по наследству, — в те времена вещи передавали из поколения в поколение. Вот и она бережно хранила его, складывая туда самое ценное…

Управившись с делами, бабушка Мария уходила в дальнюю комнату, доставала свой таинственный ридикюль, вынимала стопочку пожелтевших треугольничков, перетянутых бельевой резинкой, и принималась читать, едва заметно шевеля губами. Если кто входил — тотчас все прятала. Стеснялась своих чувств…

Запретное притягивает, но, сколько бы я ни пыталась раскрыть тайну загадочного ридикюля, мне это так и не удалось, и долгие годы я и понятия не имела, что же бабушка так тщательно в нем скрывает. И лишь после ее смерти, когда ридикюль перешел по наследству ее дочери, все увидела и все поняла.