Тайны прадеда. Русская тайная полиция в Италии

На взгорье, несколько поодаль от селенья, в кудри серых олив впутались открытые террасы старой виллы, где было двадцать комнат почти без мебели, но был зато виноградный сад, и с террас прекрасный вид. Там жила молодежь, почти исключительно «каторжане», преодолевшие тюремные стены и тайгу, осуществившие мечту каждого арестанта. Являлись сюда после нерассказуемых мытарств, полные энергии, и оседали в бездействии, побежденные солнцем. Они познакомили итальянцев с русскими песнями и с русской тоской. Они плавали в бурных волнах и карабкались по камням отвеса св. Анны. Потом у них стали рождаться дети. Потом они стали исчезать, и вилла каторжан превратилась в дешевый русский пансион со строжайшей хозяйкой Софьей Павловной, сытно кормившей за гроши, но строго наблюдавшей за нравственностью. Впрочем, в те года было больше аскетов, чем грешников: молодежь питалась не столько котлетами, сколько идеями. Св. Анна, дух которой жил в развалинах церковки ее имени, на старо-римской горной тропинке, возмущалась, слушая, о чем беседуют юноши и девушки, глядя с высоты на полуостровок Сестри-Леванте и легкие лодочки рыбаков (как белые мушки!): говорили о марксизме и народничестве, в лучшем случае, о Достоевском. Св. Анна благословляла тех, кто являлся сюда при луне, тайком, и догадывался, что есть и другие темы, особенно для беседы вдвоем; но это случалось так редко!

С годами житие устраивалось в быт. Появились старожилы, подрастали дети, писались мемуары. Почтовый чиновник вяло продавал агенту эмигрантские тайны. Почтового чиновника обличили, и он был уволен. Агент оказался, кстати, и военным шпионом, но работавшим не на кормившее его русское правительство. Запрос в палате не состоялся из-за военной тревоги: с будущим союзником не ссорятся; копии бумаг в желтом конверте пора бы послать в пражский архив, они напрасно занимают место среди обломков прошлого. Еще позже война и революция рассеяли кавийскую колонию, оставив на страже теней только Карла Романовича, карманы которого были всегда полны конфет для итальянских ребятишек. Пришло время — уехал и он.

Десять лет я каждогодно бывал в Кави, приезжал сюда из Рима на отдых. Жил и на вилле синьоры Рокка, единственной образованной, но ужасной женщины, легендарной скареды, продавшей дочерей. Жил и на бывшей вилле каторжан под надзором строжайшей Софьи Павловны, жил у превосходнейшей синьоры Луизы, не умещавшейся в объективе моего фотографического аппарата, жил на горе, у ее подножья, посередке, в горах по течению ручейка. На Санта-Анне, прямо над обрывом, висит плоский камень, служивший мне письменным столом, а по течению горного ручья есть каменные затоны, где можно наблюдать водяных паучков, плавунцов, головастиков, живущих очень интересной жизнью, не похожей на нашу. Мимо старые женщины, говорящие только на местном диалекте, носят с гор молоко и в горы вязанки дров, носят всегда на голове, и потому они лысы. У Кармеллы, лавочницы, кредитовавшей всех эмигрантов и нажившей на них состояние, подросла очень красивая дочь, вышла замуж, и скоро начала подрастать ее дочь, будущая красавица. Девочка Терезина, игравшая с русскими детьми и научившаяся языку, замуж не вышла; к дням войны ее уже называли старой девой, а вернувшись из России, я нашел ее настоящей старухой — быстро вянут незамужние итальянки! Сын кабатчика был анархистом, стал социалистом; тому назад десять лет он еще называл себя коммунистом, и мне было любопытно узнать, что теперь он фашист; приятно наблюдать последовательность развития политических взглядов; впрочем, теперь он уже уверенно седеющий кабатчик, строго осуждающий молодежь.

В последний раз я праздновал в Кави двадцатилетие своего знакомства с местечком. От радости или избытка света у меня был легкий солнечный удар. Доктор Капоцци из Сестри-Леванте, раньше лечивший всех русских в Кави, бывший убежденнейший социалист, приветствовал меня на улице фашистским жестом; поэтому лечил меня доктор Маффи, депутат-коммунист, впрочем, — владелец превосходной виллы. Это преступное знакомство не понравилось маршалу карабинеров (чин, впрочем, невысокий, вроде унтер-офицера). Он вертел в руках советский паспорт[113] и сомневался в достоинстве моей визы. На столе в его канцелярии лежала пятиконечная звездочка, отпавшая с ворота его форменной одежды, потому что она издавна присвоена форме итальянской полиции. Я спросил его, давно ли он живет и начальствует в этих краях; он ответил, что давно, уже шестой год.

— Ну, а меня в Кави знает каждый местный житель уже двадцать лет, следовательно, гораздо лучше, чем вас.