Тайные полномочия

Барышни так и стояли рядом друг с другом. За этим интересным мужским спором о них, кажется, забыли. Женечка решила о себе напомнить. Шурша платьем по обивке вагона, она медленно съехала на пол и лишилась чувств. Началась суета, какая бывает при женском обмороке. Немуров забыл про себя, подхватил ее на руки. К нему тут же бросился Чичеров, пытаясь оказать услугу. Генерал причитал за спинами, взывая к высшей справедливости. От всего, что сделали с его любимой племянницей, ему хотелось выть белугой или выхватить шашку и порубить обидчиков в капусту. Только где ее взять, эту шашку. Он давал советы, срываясь на крик, и только мешал занести Женечку в купе. Николя наконец очнулся от летаргического сна, в который впал, и кричал, что сейчас принесет кипятку, который никто не просил.

Про Липу забыли. Пользуясь моментом, Ванзаров завел ее в купе и затворил дверь. Наконец и Женечку положили на диван. А после того, как на нее в суматохе плеснули горячим чаем, она ожила так шустро, словно лучшего лекарства не придумать. Купе ее было набито под завязку заботливыми мужчинами. И это хоть немного утешало.

— Расходитесь, господа, представление окончено, — сказал Ванзаров.

Лидваль тяжко оперся на костыль и мирно скрылся. Но Урусов был иного мнения. Он заявил, что требует окончательных объяснений: что значат Липины обвинения? В ресторане господин Ванзаров выкрутился, но после случившегося простой болтовней не отделаться.

— Что вы хотите знать, князь?

— Что случилось с Рибером на самом деле!

— Как вам будет угодно. Его убили в собственном доме.

— Кто?! Кто это сделал! — возмутился Урусов так, словно потерял лучшего друга.

— Возможно, кто-то, кто едет вместе с нами… А теперь, господа, прошу вас занять ваши купе…

Двери захлопали. Граве чуть задержался. Ему опять показалось, что мелькнула забытая тень. Хуже всего, что он не мог понять: когда именно она мелькнула. И какому полу она принадлежала. Что-то было так близко от него, дразнило, но в руки не давалось.

Граве заметил, что за ним пристально наблюдает этот строгий господин, словно ожидает признаний. Делать их решительно не хотелось. И Граве спрятался в купе.

Ванзаров легонько ткнул Николя в плечо.

— Отличный опыт заработали, дорогой проводник, — сказал он.

На этот счет Николя был другого мнения, но высказывать его не спешил.

— Бегите за нашим секретным доктором, пусть осмотрит Женечку на предмет нервного срыва.

— А вы куда? — ляпнул Гривцов.

— Займусь осмотром другой валькирии… — Он снял ружье с плеча и протянул Николя. — Неудобно идти в гости с оружием. Пристройте этот спортивный снаряд где-нибудь поглубже. А лучше спите на нем.

Николя принял ружье с нежностью мальчишки, которому впервые доверили настоящее оружие. Даже стволы погладил. Но тут же дал честное и благородное слово глаз с него не спускать. Или не слезать с него другой частью тела.

2

Липа спряталась в кокон: обхватив колени, закуталась одеялом по самую шею. В купе было тепло, но согреться не получалось. Порванное ухо саднило, кровь на щеке, но все это были пустяки. Мерзкий холодок полз по коже, колол в сердце и проворачивал гвоздик в груди. Она уговаривала его, чтобы отстал, не мучил ее, оставил в покое и сгинул. Ей так тяжело, так гадко, что не хочется жить. Вот сейчас открыть бы окно и сигануть в пустоту. Она представила, как раскинет руки и сделает шаг, ее подхватит набежавший поток, закружит, швырнет о камни насыпи. Может быть, затащит под колеса и ее тело, такое здоровое и прекрасное, от которого не могли оторвать взгляд мужчины. Колеса будут рвать его на части и кромсать так, что никто не узнает ее. А если упасть под откос, то она не умрет сразу, будет замерзать в пустом поле, и только птицы прилетят, чтобы дождаться, когда испустит дух. Она не сможет шевельнуться и будет смотреть в мертвые глаза птиц, моля о скором конце, чтобы их клювы добили ее. Это все так мучительно и некрасиво. И кто сказал, что все закончится в одну секунду, а не превратится в долгую пытку? Вдруг ее найдут, какой-нибудь обходчик на дрезине заметит лежащее тело, подберет и притащит на полустанок. Пьяный сельский врач грязными лапищами будет тискать ее, чтобы спасти, и чего доброго спасет. И жить ей тогда будет совсем незачем, раз у нее не будет того великолепного тела. От него ведь останутся жалкие обрубки. Как все это мерзко и глупо! Нечем себя убить так, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Теперь все кончилось, и нет никакой разницы: жить ей или умереть. Все одно будет тоска и серость, как этот день за вагонным окном.