Тайные тропы (сборник)

– Ты сегодня не в духе, Карл, – Ашингер обошел стол и, встав позади Юргенса, положил свои тонкие руки с длинными пальцами на его плечи. – А думать надо…

– Не хочу уподобляться крысе, бегущей с корабля, – Юргенс повел плечами, сбросил руки Ашингера и вышел из-за стола.

– Напрасно. Ты отстаешь от жизни, от событий. Не интересуешься новостями…

– К черту новости! – Юргенс зашагал по комнате, глубоко затягиваясь дымом папиросы. – У меня работы по горло.

Ашингер выждал, пока Юргенс вернулся обратно к столу.

– Не будем нервничать и ссориться, Карл, – сказал он тихо, стараясь подавить волнение. – Скажу тебе по секрету одну новость. Генералы, офицеры и солдаты фельдмаршала Паулюса обратились к германской армии и германскому народу с призывом… требовать отставки фюрера и его кабинета. Я слышал это по радио собственными ушами час назад.

– У меня голова трещит от этих новостей! – сказал Юргенс раздраженно.

Ашингер обиженно пожал плечами.

Отведенный для Ожогина и Грязнова дом состоял из четырех комнат. Одну занимала хозяйка, три предоставлялись квартирантам.

Спальня с двумя кроватями и книжным шкафом имела два окна, выходивших в сад.

Когда хозяйка оставила квартирантов одних, Ожогин убавил свет керосиновой лампы, открыл окно и молча облокотился на подоконник.

Он хорошо знал этот город. Рядом, за углом, начиналась улица Луначарского; на ней, в доме номер тридцать восемь, Ожогины жили безвыездно пятнадцать лет. Там родились он, его брат…

Ожогин закрыл глаза и, напрягая память, начал восстанавливать знакомый маршрут от дома до школы. Именно в этом квартале жил известный в городе детский врач Доброхотов. Немного дальше стоял дом видного царского чиновника Солодухина, бесследно исчезнувшего в девятнадцатом году. Рядом с солодухинским домом находилась аптека, в которую ему часто приходилось бегать с рецептами, заказывать лекарства для матери и бабушки.

Никита Родионович отошел от окна и посмотрел на кровать Грязнова. Тот крепко спал, измученный долгой дорогой.

Ожогин тихо разделся, потушил лампу и лег.

…Первым проснулся Грязнов. В открытое окно глядело сентябрьское солнце. Из сада доносилось беспокойное птичье щебетанье. Осторожно поднявшись, чтобы не разбудить Ожогина, юноша бесшумно подошел к окну. В кустах сирени с яркими, еще не тронутыми желтизной, листьями шумно копошились воробьи. На ветвях развесистой яблони резвились какие-то краснобрюхие пичужки.

– Как хорошо! – вслух сказал Грязнов.

Измерив расстояние между подоконником и землей, он выпрыгнул в сад. Воробьи с криком разлетелись.

В саду было прохладно. Босые ноги сразу стали мокрыми от обильной росы. Юноша прошел до самого забора. Сад был запущен, все его дорожки и аллеи густо заросли травой.

– Андрей! Куда ты запропастился? – послышался из окна голос Ожогина.

– Тут, Никита Родионович, иду! – отозвался юноша.

Он вернулся к дому, положил руки на подоконник и, легко подтянувшись, спрыгнул на пол.

Когда Ожогин и Грязнов умылись и оделись, в комнату, постучав, вошла хозяйка. Она сказала, что идет в город, и выдала жильцам ключи от парадного входа и дверей, непосредственно ведущих в комнаты.

Друзья решили осмотреть дом.

Прежде всего обследовали чердачное помещение. Оно было сплошь завалено хламом: развалившейся мебелью, битой посудой, каким-то тряпьем и круглыми картонными коробками из-под шляп.

Внизу, в комнате хозяйки, стояли кровать, ветхий комод, платяной шкаф и старое, облезлое зеркало в бронзовой раме. Эта комната отделялась от спальни жильцов толстой, фундаментальной стеной. Задержавшись здесь, Ожогин попросил приятеля пройти в спальню. Грязнов громко произнес из спальни несколько слов – разобрать их Никита Родионович не мог. Выходило – в их комнате можно разговаривать свободно, не опасаясь быть услышанными.

В большой столовой были только стол и стулья. В гостиной, устланной пестрым паласом, стояли два шкафа, наполненные книгами, диван с высокой спинкой и расстроенное пианино, издававшее такие тягостные, рвущие душу звуки, что до него страшно было дотронуться. Над пианино на стене висела гитара.

– Кажется, нам здесь будет неплохо, – сказал Грязнов и провел пальцем по струнам гитары. Они отозвались звонко, мелодично.

– Совсем неплохо, – с усмешкой согласился Ожогин. – Как на курорте.

– Полная свобода действий – вот что странно.

– Ничего странного нет. Юргенс отлично знает, что люди, близко стоящие к гитлеровцам, находятся под наблюдением партизан, и если он начнет чрезмерно заботиться о них, то…

В гостиную тихо вошла хозяйка со свертком в руках.

– Сейчас будем кушать, – угрюмо бросила она и скрылась.

Завтрак состоял из мясных консервов, жареной картошки, салата.

Завтракали вместе с хозяйкой. Это была женщина лет сорока пяти с крупным невеселым лицом, испещренным морщинами. Ела она молча, опустив голову, и ее молчание немного смущало квартирантов.

Наконец Грязнов не вытерпел.

– Как же называть вас, хозяюшка? – любезно спросил он.

Женщина перестала есть, подняла голову и посмотрела на Грязнова угрюмыми глазами.

– Так и зовите, – отвечала она.

– Это неудобно.

– Кому неудобно?

– И нам и вам.

– Мне ничего.