Тайные улицы, странные места [СИ]

Он засмеялся, негромко, чтоб не нарушить осеннюю печаль трав и тихого воздуха. Обычную печаль неяркого ноября, ту, что приходит вслед за солнечным октябрем. Ту, которую никогда не давал себе времени разглядеть, уже подсчитывая дни будущего — сначала до новогодних праздников, а после них — устремляясь в лето. Отталкивал от себя, не замечая, что именно приходит после зеленой травы и опадающих листьев, предваряя белые праздники снега.

Тропа не прерывалась, темнея глубокой ложбинкой между высоких трав, и он шел, ведя ладонью по тонким живым остриям. Слегка улыбался, недоумевая, и что ж ему было так пакостно? А ведь решил — именно от серой безрадостности этого мира.

Вслед за тропинкой взошел на гребень плавного холма, там она и кончилась, показывая вполне привычное: вытоптанную поляну, очаг из грубых кусков известняка, сильно почерневших с внутренней, огненной стороны (тут Женька оглянулся — кто-то же палил тут костер), россыпь серого пепла внутри низкой каменной огородочки…

А на пепле, почти белом, увидел то, что и было ему нужно. Из плоских осколков светлого ракушечника выложена была семерка. Пять камушков, каждый размером с половину ладони — на чуть изогнутую ногу, три — на перекладину. Центральный камень семерочной ноги был выпуклым и блестящим, как торчащий из пепла кулак. Кремневая галька, мимоходом подумал Женька, не отвлекаясь от главного — в центре каменного кулака сверкала замочная скважина.

Семерки, проговорил в голове голос Жени Местечко, они такие. Капризные и прячутся.

Это семерку он нашел. Осталось сунуть в скважину ключ. И оказаться где-то на другой стороне, там, где на калитке или на углу дома, или на столбе обок возделанного огородика, или даже на ветровом стекле старого автобуса — красуется другая семерка, связанная именно с этой.

Женька тут был совершенно один, с макушки холма просматривалась пустая чистая ноябрьская степь, какая-то очень далеко ниточка дороги, с другой стороны — дымка, марево — может быть, побережье, догадался он. Там, откуда ушел — пятно рощи, за ним зеркальце болота, на его краю — белесый кубик с серым квадратиком крыши.

Он сел на валун со стесанной верхушкой. Сжимая в кулаке ключ, стал смотреть. То на очаг, приглашающий воспользоваться порталом. То по сторонам. И понял: уходить из тихого простора сухих трав и низких над ними облаков навсегда ему ужасно жалко. Странно, усмехнулся он. Я еще тут, а уже хочу вернуться. Сюда же. Ну…

— А я и вернусь, — стараясь говорить уверенным голосом, сообщил безветренной пустоте и огромной степи, лежащей у ног, — обязательно.

Встал на колени перед очагом и сунул ключ в замочную скважину. Тот вошел мягко, до половины, щелкнул, поймав правильную позицию. Женька собрался. И плавно повернул ключ.

Глава 22

И — ничего не произошло. Держась за ключ, Женька огляделся в растерянности. Плоская вершина, вытоптанная полегшая травка. Очаг, над которым он склонился в неудобной позе, вытянув руку к центру каменной семерки.

Выждав пару мгновений, зажмурился, пытаясь представить себе, ну… а что представлять-то? Конкретно, что? Нажал на ключ, вдруг тот провернется дальше. Ключ уперся, показывая — все.

Женька открыл глаза. Убрал руку и сел на плоский валун. Хмурясь, уставился в низкие облака, подкрашенные алым. И, задирая голову, приподнялся, упирая руки в колени. Задержал дыхание, боясь вздохнуть. Алое наливалось светом, почти пылало, освещая широкую степь, прекрасную до невозможности. Блеснуло крошкой света, оттуда, где был: наверное, подумал, водя глазами по степи и снова всматриваясь то в небо, то в далекую линию горизонта, это стекло в окошке, а даже ведь не протер, не успел.

И еще через пару осторожных вдохов и выдохов на горизонте явился огненный уголек, расширился в маленькую полоску, она медленно выгибалась, становясь круглой скобочкой.

— Солнце, — сказал Женька. Вскочил и заорал, с удовольствием ощущая, как вольный крик расширяет легкие, — со-олнце-е-е! А-а-а!

Он даже станцевал, вздымая руки и топая вокруг вечного костерка, смеясь и чувствуя себя дикарем. Запыхался и снова сел, щурясь на яркие краски и сверкание, заливающее бывшую безрадостную серость. Да ладно, одернул себя, не такую уж и безрадостную. Тут кругом было хорошо, когда утихли эти противные сквозняки, лапающие мокрые ноги и расцарапанное (снова!) лицо. Он потрогал рассеченную в драке бровь и поморщился. Потом нахмурился. Что-то все равно было не так. Будто забыл о чем-то.

Ну да, попытался помочь Капче. Кинулся в драку, одновременно обижаясь на то, что Женя бросила его воевать одного. И оказался тут. Занялся своим настроением, своими воспоминаниями. Нянчил свою тоску, выбираясь из нее. И — выбрался.

Но Капче, получается, так и не помог? Паршивец Норис вышвырнул его из реальности, и Женька, забыв о недавних событиях, кинулся выручать сам себя. Так получается?

— А что я мог-то? — спросил у свежего утреннего воздуха, мрачнея.