Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона

— Не исключаю, первым выйдет то, что размерами поболее, — усмехнулся Александр Павлович. — Николай Петрович, известное дело, шутник отменный. Однако нам не до игры в надежде на слепую удачу.

— А я, государь, менее всего думал о шутке или игре. — вышел совсем уже из-за спины Александра Павловича канцлер. — Я о том, что в каждой шутке всегда на первом месте — правда. Ганзейские города с Ольденбургом — только прицел, лишь первый шажок супостата к Балтийскому морю, что с петровских времен считаем мы надежно своим. Потому-то, чтобы нам насолить, он на пробном своем шаге не остановится — далее пойдет. А далее что? Польские земли да мы. Нет, тут, ваше величество, твердо надобно поставить вопрос: вот, мол, Висла-река, как вы, Наполеон Бонапартыч, в Тильзите рекли — по одной стороне вы, а что на другом, правом берегу, то, не обессудьте, — наше.

Чернышев чуть подался вперед, черные глаза так и полыхнули.

— Вашему величеству судьбу герцогства Варшавского в обстоятельствах, складывающихся ныне, никак не обойти, — произнес он, обрадованный тем, что теперь он не один в своих убеждениях. — В самом деле, ваше величество, тут такой расклад: если Наполеон намерен блюсти свои интересы в землях, что никак не соприкасаются с границами французской империи, как же нам оставаться безучастными к тому, что он замышляет от нас в непосредственной близости? Смею напомнить, как он простирает свое влияние да, проще говоря, захватывает чужие земли. Сначала выход на Рейн, за ним — на Одер. И вот уже он у наших границ. Варшавское герцогство — то ж одно название! А хозяин в нем кто? Опять же он, император Франции. И что ему стоит присоединить к сему герцогству другие польские территории, в том числе и то, чем мы владеем, — вот и самостоятельная якобы Польша! А что на самом деле? Польша под его, французской короной — непримиримый враг России…

«Вот она, моя давняя и не утихающая боль — Польша!» — подумал Александр Павлович.

Не далее как третьего дня сию старую рану разбередила Нарышкина:

— О, когда же, когда вы, Александр, сделаете меня совершенно счастливой? Когда я увижу мою любимую Польшу единой и свободной?

Во дни юности возродить польскую нацию он обещал Адаму Чарторижскому. Но что те слова по сравнению с клятвами той, которую продолжал любить чем дальше, тем сильнее?

— Я знаю, вы, друг мой, недавно давали поручение Чарторижскому съездить в Варшаву, проведать, поддержат ли вас поляки, если ваши войска перейдут границу. Ну и чего вы добились, мой друг, от любовника вашей жены?

— О, Мария, не надо, пощадите меня!

— Я прощаю вам вашу слабость как человеку, которого низко обманывают. Это потому, что вы имеете ангельское сердце. Но как императора я вас не могу простить. Вы доверили государственную тайну лицу, которое обольстило вашу жену. И чем же на этот раз он оплатил ваше доверие? Выдал князю Юзефу Понятовскому, подлому прислужнику Бонапарта, ваши сокровенные мысли о будущем Польши.

Боже, он же хотел добра, искал как лучше для самих же поляков! Разве думал он, что друг детства и юности передаст его намерения в руки тех, кто не приемлет и самой мысли о том, чтобы Польша возродилась под властью России? Но есть же истинные поляки, которые только и ждут, когда он, русский царь, станет и королем польским. И одна из них — она, Мария Нарышкина, урожденная Святополк-Четвертинская.

Кому же довериться, как не ей, знающей каждый потаенный уголок его души? Лиза? О нет, с нею все рано в жизни началось, совсем глупо и по-детски, точно игра в куклы, и рано перегорело, обретя рамки привычки и жалости.

Вспомнил скамеечку с подушечкой, вышитою женой для ушибленной ноги. Педантичная немецкая заботливость, бесспорно, достойная благодарности. Но ее сердце, разве оно ему безраздельно принадлежит, если когда-то сострадало другому? А может, в том он виноват был? Может, сам, излюбив, толкнул к тому, в ком более нашла она отзвука?

Однако будет о том. Живая, требующая выхода страсть не в состоянии копаться в ненужном уже прошлом. Она — безоглядна и безрассудна. Она и в счастье, и в горе — всегда в нераздельном единстве, любовь его и любовь Нарышкиной, которую он сделал первой дамой двора.

А Лизе уже спасибо за то, что она умеет молча и достойно нести свой крест, умной душою своею понимая, что лучше так, чем никак вообще, как бы не подбивала ее мама, великая герцогиня Баденская, на развод. Лиза и теперь как та, тринадцатилетняя девочка. Приласкай, погладь ее по головке, она и заплачет от счастья, прижимаясь к тебе крепко-крепко. Сама же меж тем знает: с другой у него — и другие ласки.

К кому бы еще он мог так — исстрадавшийся и обессиленный, броситься на грудь и всю ее омочить слезами, когда зимой, после Аустерлица, бросив свою армию, примчался в Петербург?

Не в Зимний, не в Гатчину, не в Царское Село или Петергоф — только к ней, Мэрии Антоновне, в ее дом, невзирая на мужа и все окружение. И все, включая в первую очередь мужа, обер-гофмейстера двора, получившего, конечно, эту высокую должность благодаря ей, — вон, на цыпочках, не дыша…